Волчонок

Алина Лейдер

ch3

Предупреждение: не гламурненько.

…В том детстве, что осталось за пропускным пунктом лагеря беженцев, его звали Серафим.

Имя было его проклятием. Как и багровое пятно, разъевшейся ящерицей с оторванным хвостом распластавшееся на правой щеке. Его дразнили и били чаще, чем других детей. Дети жестоки, они не умеют быть терпимыми. И он дрался. Дерзко, отчаянно. Когда злился — верхняя губа приподнималась, обнажались крепкие крупные зубы с длинными клыками, и он становился похожим на испуганного и оттого более опасного, вздыбившего шерсть на холке волчонка. Волчонок — это стало его вторым именем… А в свидетельстве о рождении появилось третье. Он его не любил, никак не мог привыкнуть. Предпочитал представляться – Сэм…

— Вставай, вставай, вставай

Он, как заведённый, повторял и повторял одно это слово. Слышал свой голос и понимал, что слышит его только он, хотя обращался к той…Той, что не воспринимала ничего, обмякшей тряпочной куклой увалившись на старый, промоченный насквозь диван. Под ним расплылась дурно пахнущая лужа, в которой валялась бутылка из-под дешёвой водки. Пустая, высосанная до капли.

Сэм прошёл на кухню. На столе – ещё бутылки. «Нехило — Gray Goose, Baileys», — усмехнулся. Распечатанная коробка дорогих конфет, оплывший от жара оставленной включённой газовой плиты торт. Блюдо с изломанной неряшливыми кусками зажаренной курицы. Салатики, домашнее печенье. «Интересно, бабки откуда? Или…этот принёс?»

Он вернулся в зал. Тяжёлый запах перегара, застоявшейся мочи и ещё чего-то, чему он никогда не мог найти определения, но ненавидел, ненавидел с детства, заполнял полупустую комнату.

Сэм распахнул двери на балкон. Сквозняком рвануло оборванную штору, подбросило свисающие ветки запылённого искусственного цветка, обнажив дыру на обоях. Он вышел на балкон, заваленный хламьём, пакетами со старыми тряпками, что давно уже нужно было вышвырнуть на помойку, где растащат их по норам местные бомжи.

Пустая банка из-под кофе доверху наполнена замусоленными бычками. Здесь были окурки от «Parliament» и дамского «Sobranie», выкуренные наполовину. И до оплавленного фильтра — «Пётр». И почему-то эта горка разноцветных окурков казалась ему похожей на жизнь той, что лежит сейчас там, на загаженном диване. Такая же нелепая, неряшливая и разная по цене. Сваленная в банку из-под дешёвого растворимого кофе.

К вони привычной, устоявшейся добавился запах дыма сжигаемых по осени прелых листьев и сладковато-приторный – протухшего мяса с расположенного неподалёку мясокомбината. Он захлопнул балконную дверь.

Прошёл в прихожую, намотал на швабру тряпку, тщательно протёр пол в комнате. Нашёл на антресолях почти полную бутылку «Doctor Proper». Щедро плеснул в таз, и вновь долго возил заскорузлой, с трудом отмокшей старой футболкой по загаженным, с дырами, из которых по ночам лезли черные упитанные тараканы, полам. Запахло лимоном и чем-то, что напомнило ему весёлые предновогодние дни с их суетой и радостным предвкушением праздника. Из той, прошлой жизни.

На кухне свалил в пакет сливочно-бисквитное месиво, что было раньше нарядным тортом, огрызки подсохшего хлеба. Тарелки с нарезкой поставил в холодильник.

Подцепил кусок холодного куриного мяса, жевал, не чувствуя вкуса. В бутылке «Baileys» оставалось больше половины. Ему казалось — про себя, на самом деле вслух произнёс: «Удивительно, как это не прикончили? Видно, сил не было добраться до кухни. А водку с вечера под подушку положила. Она всегда так делает, когда…».

Подставил табурет, спрятал бутылку на антресолях. Сама не доберётся.

Подошел к дивану, осторожно перекатил бесчувственное тело к краю, вытащил измаранный плед. Подстелил медицинскую клеёнку, сверху прикрыл свежей простынёй. Переодел её в чистую сорочку. Затем резко, с замаха ударил по лицу. Безобразная уродующая гематома появится лишь к утру. Кожа у неё тонкая, синяк расползётся на пол-лица. И сходить будет не меньше двух недель.

Она даже не замычала, только голова, как у надетой на руку куклы из папье-маше, беспомощно мотнулась к стене. Уложил на подушку. Подоткнул тонкий плед. И вышел, щёлкнув автоматическим замком входной двери…

— Что там?

— А что там может быть. Всё, как всегда. Только уж больно круто всё. Такой ликёр в валютнике стоит столько, что мама не горюй. Да и не оставался там никто. Одетая, и бутылка недопитая. Та, что под подушкой ныкала – пустая, а эта на столе – полная почти.

— Ты снова?

— Выхода нет. Так она недели две выходить не будет. Я должен с ней быть. Ты как, обойдёшься?

— Я-то обойдусь. Но …ты не имеешь права. Она мать твоя.

— Потому и имею, что мать….

Волк уехал. Сэм поднялся наверх, туда, где раньше был его дом. Содрал шторы, пыльные искусственные цветы со стен. Сегодня он будет чистить квартиру, что начинала походить на пристанище бомжей. К вечеру мать очнётся. И будет лежать тихо, отвернувшись к стене. Но Сэм всегда чувствовал, когда она начинает приходить в себя.

Он знал, как тяжело переносит она похмелье. Не физически – морально. Научился выводить из этого состояния постепенно. Наливал стопку, заставлял закусить лимоном. Обычно она в этом состоянии могла ничего не есть неделю. Если бы не отпаивал куриным бульоном – и больше.

…Он до боли любил слабые мамины руки.

Сквозь тонкую кожу трогательно просвечивали синие прожилки. И в этом было что-то детское, беспомощное. И взгляд был тоже как у ребёнка. Или беспомощного щенка, который знает, что виноват, ждёт взбучки, но надеется, что всё же смилостивится хозяин, не поколотит его больно.

И он жгуче ненавидел те же руки, суетливо жестикулирующие, не находящие себе покоя, постоянно что-то оглаживающие. Он по рукам определял, когда мать умудрялась найти где-то выпивку. Ненавидел глаза, уходящие от прямого взгляда. Её идиотский, натужный и неестественный пьяный смех. И старался уйти, не видеть всего этого. Боялся не сдержаться, ударить.

Он часто пытался вспомнить, когда впервые увидел он эти мамины глаза – бегающие, трусливые. И виноватые.

Наверное, всё же там, в лагере беженцев…Они в этом лагере были долго. Сэму казалось – полжизни. Изредка приходили автобусы с зашитыми бронированными нашлёпками окнами, в них загружали кого-то, увозили. А их с мамой никуда не хотели везти. Ему не исполнилось пяти, но помнил отчего-то, что это было из-за него. Потому что он — полукровка. И ему было непонятно, почему полукровка не может уехать на том стареньком автобусе в загадочную страну, которую он никогда не видел, что называется – Россия. Серафим очень хотел, чтобы они с мамой туда доехали…

Первый раз он остался без мамы, когда оставила она под присмотром военных солдат в казарме. А сама ушла. И всё оглядывалась, порываясь вернуться. Но под руку её поддерживал капитан в камуфляжке. И подталкивал слегка, торопил.

А Сэм, который тогда ещё был Серафимом Каримовым, в это время с интересом рассматривал зелёную коробку, которую называли «сухой паёк». Там было столько интересных штуковин. Маленькая вкусная шоколадка и апельсиновый джем в смешном пакетике. Банка тушёнки, сгущёнка. Печенье и вафли, вкус которых к этому времени он успел забыть. Это было так здорово, что он думал – как же можно жить без такой вкуснятины. И было там ещё настоящее чудо – большая белая таблетка, которую можно положить на специальную подставочку. Она горела неярким синим огнём. Так долго, что можно успеть разогреть чай в кружке. А военные солдаты даже дали ему подержать рожок от автомата. Уже тогда, в пять неполных лет, он знал, что это называется – запасной рожок к автомату Калашникова.

Мама вернулась нескоро, и пахло от неё противно. И тогда он впервые увидел у неё такие глаза… Которые потом возненавидел.

К вечеру их на БТРе вывезли через пропускной пункт.

…Это потом он придумал себе имя — Сэм. Никому не говорил настоящего. И в паспорте у него другое. Смутно, сквозь туман детских полустёртых воспоминаний, он слышал порой мамино мелодичное «Серафим», когда она звала его со двора. Того, где они играли все вместе – чеченские, украинские, русские ребятишки. Многие были, как он потом узнал это слово – полукровками. В семейном общежитии, где жили преподаватели местного университета, полукровок было много.

Их – маму и Серафима, отец собирался вывезти через перевал в Россию. Он был местным, чеченцем. Тропы знал, по каким можно было ещё пробраться. Тогда город почти не бомбили, но отец сказал, что им с мамой нельзя оставаться. Если с ним что-то случится, Серафима родственники отца не разрешат вывезти в Россию. А мальчику, неполных пяти лет, было не понятно, почему любимая мама, его самая красивая в мире мама, не будет иметь на него никаких прав. Так сказал отец, он слышал, когда разговаривали родители на кухне.

Отца поздно ночью возле гаражей нашёл сосед, дядя Казбек. Тот ещё был жив. Умирал потом двое суток в квартире. И никто не мог привезти к нему врача, потому что город уже начали обстреливать. Да и смысла не было. Это Серафим тоже подслушал. Сосед говорил, что кишки у того порезаны. Ножом. Ворота гаража распахнуты, но машины не было. Некому и не на чем теперь было вывезти их с мамой через перевал в Россию. Мама там родилась. А Серафим Россию никогда не видел. Или видел, но забыл. Он тогда маленький был. Мог и забыть.

Дядя Казбек довёз до лагеря беженцев. Серафим лежал на полу старенькой машины. Где-то стреляли. Иногда совсем близко. Но ему не так уж и страшно было. Ведь с ним была мама.

А потом они долго-долго жили в том лагере. Ему казалось – полжизни. И он слышал, что мама не спит по ночам. Она всё время боялась, что их найдут там родственники отца. И тогда Серафим никогда не увидит России…

…В России их не ждали. У родственников маминых была своя жизнь, в которую чужие проблемы не вписывались. Места у них для женщины с «чеченёнком» не нашлось. «Приметным», как называла его тётка. Багровая ящерица с годами становилась упитанней, расползлась на полщеки. И тётка боялась, что по ней могут его найти.

Если начнут искать…

Они уехали в большой город. В пустой съёмной квартире почти не было мебели, но на стене висели большие старинные часы. И Сэм научился по ним определять, через сколько кругов неповоротливой толстой стрелки вернётся мама. Она возвращалась, нагруженная пакетами, в которых обнаруживалось много вкусных вещей. В кафе, где мама работала посудомойкой, всегда что-то оставалось после посетителей.

Сэму слово «посудомойка» казалось очень красивым. В нём было что-то из сказок Андерсена, которые мама читала ему на ночь. И он считал, что мама в красивом вечернем платье и хрустальных башмачках стоит в дверях огромного, сказочно красивого зала и принимает нарядных и очень важных гостей. А некоторые мужчины в чёрных костюмах галантно целуют ей руку и говорят «спасибо» за гостеприимство. Он очень просил, чтобы она взяла его на работу. Но мама смеялась и говорила, что сказка только тогда и остаётся сказкой, если не пытаться заглянуть по другую сторону зеркала. Однажды Сэм заглянул. Увидел закрашенное чёрной краской стекло. Это было совсем не красиво и скучно. И он продолжал придумывать разные интересные истории, что случаются у мамы на работе. А не рассказывает она о них потому, что это очень секретно. И она подписала какую-то серьёзную бумажку, что рассказывать не будет никому. Даже ему, её сыну.

Потом приехал сосед, дядя Казбек. Он не был родственником. Мама его не боялась. И только ему было известно, где они живут. Он привёз деньги. Не очень большую пачку странных серых денег, что не были похожи на те, какие мама иногда приносила домой. Сказал, что продал их квартиру в том городе, где они раньше жили. И где папа…остался. Он совсем дёшево продал, но иначе её не купили бы. И они с мамой ездили покупать новую, в этом большом городе, а Сэм снова сидел один и ждал, когда противная стрелка доберётся до той цифры, какую мама заклеивала яркой самоклеющейся бумажкой.

Квартира была совсем маленькой, но мама сказала — настоящее счастье, что они смогли её купить. И у них теперь могут оставаться какие-то деньги. И к лету они купят Сэму велосипед.

Он уже ходил в школу. И его перестали лупить. Побаивались. А ещё ему разрешили отпускать длинные волосы. Мама умела их так расчёсывать, что ящерица пряталась, скрывалась, как в высокой траве. Он привык к брезгливым или жалостливым взглядам тёток в магазинах и на улице. Перестал их замечать.

Что происходит что-то непонятное, пугающее Сэм заметил перед Новым годом. Он отлично закончил первое полугодие. И мама радостно хлопотала на кухне. Пахло лимоном, сгоревшими бенгальскими огнями и настоящей ёлкой, которую они долго выбирали на рынке, а потом везли в троллейбусе. У ёлки во все стороны торчали пушистые ветки и всё время попадали кому-то в нос или ухо. Но на них не сердились, а толстая бабушка, перемотанная крест накрест поперёк живота цветастым платком, подарила Сэму большую шоколадку с выпуклыми золотистыми буквами на обёртке. И мама не сказала, что нужно отложить её до праздника. Сэм съел шоколадку в троллейбусе. Три полосочки завернул в хрустящую бумажку и положил в карман. Конечно, мама скажет, что совсем не любит шоколад, но он потихоньку положит ей его в кофе. И тогда она всё равно съест. Он слышал по телевизору, что от шоколада женщины радуются. А мама почему-то в последнее время была совсем не радостной.

Они встретили Новый год вдвоём. Чокнулись бокалами, в которых было налито «настоящее» шампанское. Мама сказала, что оно детское. Но почему детское шампанское не может быть настоящим. Тем более, никакого другого Сэм никогда не видел.

Сэм проснулся ночью. Он крепко спал и никогда не просыпался. Но что-то тревожное вошло в их жизнь и расползалось, не помещалось в комнате, выплёскивалось на балкон. И он оттого проснулся. Он умел чувствовать опасность.

Мамы на кровати не было. Он вышел на кухню. Пусто. Она сидела в прихожей у входной двери. Она не узнала Сэма. Глаза были пустыми, остановившимися, тёмно-тёмно серыми, как те бронированные нашлёпки на окнах автобусов. Сэм бросился к ней, хотел помочь встать. Но она закричала. В этом крике был ужас раненого зверя, который ничего сказать не может, бьётся в предсмертной тоске. Он кричит, воет, скулит, мычит. Что там ещё делают животные? Но словами выразить свой страх они не могут.

Дальше Сэм всё плохо помнит. Помнит врачей в какой-то странной одежде, здорового парня, который пытался удержать маму. Ей было больно, и Сэм бросился на помощь. Но его перехватил какой-то дяденька в смешных круглых очках. Он увёл его на кухню и долго уговаривал, объяснял, что в больнице маме будет лучше. Её подлечат, а потом они снова будут вместе.

Два дня Сэм прожил у соседки – хлопотливой говоруньи. Потом приехал дядя Казбек. У кого-то на маминой работе был адрес. Прожил с ним месяц. А потом, как взрослому мужику (он так и сказал) предложил выслушать его. Дяде Казбеку нужно было уезжать домой, туда, где раньше был и их с мамой дом. Он не мог взять парня с собой. Потому что, ну, он сам понимает. Сэм понимал – если бы уехал, он никогда не смог бы увидеть маму. Потому что…он – полукровка. И должен оставаться на родине отца.

А мама ещё долго будет в больнице. И Сэму нужно немного пожить в детском доме, потому что…родная тётка тоже не может его взять к себе. И это Сэм понял. Он же «приметный», а по таким приметам его быстро могут найти. Тем более – там, где живёт тётка.

Сэму было совсем не страшно пожить немного в детдоме. Подумаешь – полгодика каких-то. В лагере они дольше жили, и ничего. Зато, когда маму вылечат, они снова будут вместе.

Детдом оказался хорошим, и Сэму в нём было даже лучше, чем в школе. Потому, что не нужно было ходить по улицам. Здесь никто не рассматривал его выползающую из-под густой, иссиня-чёрной пряди волос ящерицу. К ней быстро привыкли. И здесь он не натыкался постоянно на брезгливые или жалостливые взгляды, к которым, как ему казалось, он тоже привык.

Мама приехала за ним через год семь месяцев и четырнадцать дней. У Сэма на стене висел календарь. Его подарила ему добродушная ночная няня Надя. И он каждый день, просыпаясь, отмечал наступающий день, который проведёт без мамы.

Мама была почти такая же. И в чём-то совсем другая. Густые русые волосы коротко острижены, но ей это шло. Казалось, огромные глаза одни остались на исхудавшем и побледневшем лице.

И, в то же время, она была другая. Застывший взгляд, губы, разучившиеся улыбаться, истончившиеся запястья рук. Она молча ткнулась лицом в плечо Сэма. Он заметил, что она совсем маленькая. Они уже почти одного роста…

… — Серафим.

Сэм удивлённо обернулся. Мама давно не называла его этим именем. Они его вычеркнули из памяти и из свидетельства о рождении. Как и всю прошлую жизнь.

— Тебе принести что-то?

— Нет. Просто присядь. Серафим. Я не могу так больше. Не хочу. Мне по ночам… он снится. И всё то…

— Мама. Доктор сказал, это можно…остановить. Но вот не нужно…пить тебе. Я с тобой буду, пока… не пройдёт. А потом мы найдём больницу.

Огромная гематома разлилась на пол-лица. Размазалась дешёвыми фиолетовыми тенями на веках. «Да, это точно недели на две» — подумал Сэм. И защемило сердце острой жалостью к самой дорогой в мире его женщине, которой он вынужден причинять боль…

— Серафим. Он нас нашёл. Это тот, …капитан. Он долго искал. Я не знаю, как ему это удалось…

— Тот, …что в лагере? И ты уже ему поверила? А где он был? Все эти годы? Когда ты…

— Он воевал.

— Воевал? С…нашими? Или с кем? С женщинами, что там оставались? Или с пацанами, что не знают, чьи они? Те…или эти? И что теперь? Он тортик принёс? И вот это всё? И напоил тебя?

— Нет, он ушёл. Я сама…потом.

— Мама, как ты можешь? Он воевал? Обстреливал дома, где старики и дети были? А отец? Ты сможешь простить?

— Отца свои убили. Чтобы машину забрать. И ты это знаешь. Зачем так?

— Свои, чужие? Я не знаю, кто свой, кто чужой. Я знаю, что народ не должен быть в ответе за правителей. И этот…у которого руки в крови не по локоть даже, по плечи…Он сейчас зачем нашёл?

— Он говорит – помнит. Виноват…Помочь хочет.

— Чем он может помочь? Вернуть тебе жизнь? Меня сделать прежним, тем мальчиком Серафимом, что во дворе играл с ребятами, не различая, какого цвета у них кожа и волосы, на каком языке они говорят? Мальчика, который ещё не просыпался по ночам, когда ему снились вывалившиеся из живота отца кишки? Мальчика, который любил своего чеченского деда и не был вынужден прятаться от него? Ты говоришь — свои убили? Им нужно было семьи спасать. И ты уверена, что отец не смог бы сделать то же самое? Что я не сделаю?

— Нет, не уверена. Потому мне страшно. Мне всё время страшно. За тебя. За себя я бояться устала. Да и нужна ли она мне, такая жизнь?

— Не нужно так. Всё у нас будет нормально. А этот…пусть он пока не приходит. Я не знаю, что сказать ему. Вроде, если бы не вывез тогда из лагеря – неизвестно, что было бы с нами. Но думаю часто – а зачем? Если я так и не понял, как жить. Да и цена. Ты думаешь – я маленький был, не понимал ничего. Я понял — случилось что-то гадкое. После чего ты стала такой.

— Нет, Серафим, не после того. Это случилось раньше. А цена… Потому и говорит – виноват. И помнит об этом всю жизнь…

— Мама. Мы сначала решим вопрос с твоим лечением. А потом я попытаюсь его понять. Если смогу…

…Сэм старался выбросить из памяти тот период, что был после маминого выхода из больницы. Его для него просто не было. Но, словно путаница какая-то в телепрограммах происходила. И врывалось воспоминание…

…Он сбежал из трудового лагеря, куда по решению комиссии, Сэма «определили» на все три месяца школьных каникул. Там он подружился с местными пацанами. Отец одного их них работал водителем на «пирожке», привозившем продукты в лагерную столовую. Витёк стоял на атасе. Сэм шмыгнул в кузов «Москвича», затаился между пустыми коробками. Выбраться из него на первой же стоянке не представляло сложности. Вышел он далеко от центра, на автозаправке, и почти всю ночь шёл к дому.

Дверь открыл огромный волосатый мужик в растянутых трениках, без майки.

— Тебе чего?

— Это мой дом. Мама где?

— Спит она. Бухая. А я откуда знаю, что это твой дом. Ничо не говорила. Вали. Проспится, спрошу у неё.

— Чего это я валить должен из своего дома. Вот и вали.

— Ты, щенок, побузи тут. Пошёл вон.

Сэм рванулся было в квартиру, но дверь захлопнулась перед носом. Он хотел есть, ему некуда было идти. Но не это главное было — там мама, и с ней …этот.

Переночевал он в «своём» дереве. Старый тополь стоял за двором, у тропы, ведущей на мясокомбинат. Молния выжгла в нём огромное дупло, у самого корня. Они с пацанами давно присмотрели его, снесли тряпьё, вытащенное из дому, два одеяла. Сэм надеялся, что найдёт там хоть какую-то еду, пряник засохший или кусок хлеба. Но, видно, никто давно не приходил сюда.

Он не плакал. Не умел плакать. Тихонько поскуливал, что ещё больше усиливало сходство с потерявшимся волчонком. Что кто-то стоит рядом, он не услышал – почувствовал.

— Так и будешь там сидеть? Выходи. Я не враг.

Откуда Сэм мог знать – враг или друг. Но что-то было в голосе, чему он безоговорочно подчинился.

В его жизни появился Волк. Сэм никогда не называл его так вслух. Но для себя определил – тот вожак.
Они подошли к дому, который мальчишки из пятиэтажек, громоздившихся уродливыми коробками вокруг пустыря, называли «тот дом».

Угодливая консьержка с нахлобучкой на голове из чужих волос засуетилась, выскочила из своей каморки, бросилась открывать двери.

Квартира была огромной, как в фильмах из «буржуйской» жизни. Волк разговаривал мало.

— Живу один. Всё, что в холодильнике — можешь брать. Приготовишь что – буду благодарен. Готовить умеешь?

Ещё бы Волчонок не умел готовить. Он давно уже всё делал сам. И неужели для них двоих ему сложно сварить борщ или сделать плов.

Он всё чаще стал оставаться у Волка. Приходил к маме, убирал, готовил, стирал иногда в старой круглой машинке бельё. И уходил снова. Волк выпроводил мохнатое чудовище, но через неделю там появился высушенный хмырь с замусоленными длинными волосами, неопрятными жгутами сползающими на ворот футболки с надписью «А нам всё пох…». Всё реже Сэму удавалось поговорить с матерью. Она отводила глаза. Они почти постоянно были теми...Какие он увидел впервые там... Теми, что он ненавидел.

Он окончательно ушёл из дому через неделю после того, как ему исполнилось пятнадцать…

Волк натаскивал его, как матёрый вожак натаскивает неразумного щенка.

Он был строителем. Он так себя называл. Это неважно, что сам не клал кирпич, не штукатурил стены. Для этого нужно стадо. Стадо работает, а строит он, Волк.

…Они были разными, но Сэму все казались на одно лицо. Высокие и низкие, худые, плотные. С трудом подбирающие на русском пару предложений и разговаривающие без акцента. Человек двести. В лесополосе выстроены были деревянные бараки, в крошечных отсеках жили по двенадцать-пятнадцать человек. Варили в беседке на старой газовой плите плов и украинский борщ, ссорились, напивались и дрались. Мирились и пели распевные украинские и заунывные узбекские песни.

Волк говорил

— Ты их должен воспринимать только как стадо. Иначе толку не будет.

Волк много читал, подсовывал ненароком Сэму книги, в которых тот многого не мог понять. Но старательно дочитывал до конца, ожидая, что поговорят когда-то, он расспросит о том, чего не понял. Но Волк с ним редко разговаривал. Только о стройке, о рабочих.

Сэм часто ездил с ним на объекты. А потом встретил их. Они говорили между собой, и он понял, что понимает, о чём... Длинный сказал — нужно требовать половину за то, что уже выполнено. Неужели не забыл? Заметив, что Сэм внимательно прислушивается, длинный подошёл к нему.

— Нохчи? *

— Хо нохчи вац! Гаскхи ву. *

Сэм не удивился, увидев презрительную улыбку. Он придумал что-то, сказал Волку — возьмёт два других объекта, но на тот ему ездить неудобно. Больше ни разу их не видел.

Ему исполнилось восемнадцать. Сэм хотел учиться. Но Волк сказал – он ему нужен на стройке. С утра Волчонок мотался по объектам на стареньких «Жигулях». Он сам рассчитывался с рабочими, особенно там, где платили явно меньше договорённого. И видел глаза стада — покорные, тусклые…

Он впервые ударил человека, когда рабочие стали стеной, не выпускали из ворот машину. Им заплатили вдвое меньше положенного. И сейчас он вновь видел их глаза. Они не были стадом. Они были людьми, которым нечем кормить семью. Ему стало страшно. И, как испуганный, и оттого более опасный волчонок, он оскалил клыки и пошёл на стоявшего впереди высокого узкоглазого парня. Тот не ожидал, не успел увернуться. Волчонок выколачивал на нём детские обиды, к которым, казалось, привык. Ненависть к брезгливым взглядам тёток в магазинах; жалость к вечно пьяной, его самой лучшей в мире матери; стыд и неловкость за презрительную улыбку чеченца; отвращение к самому себе после переглядываний девиц; слов проститутки, которую он купил в стриптиз-баре. Она, нагло уставившись на багровую, залившую полщеки ящерицу, сказала тогда: «Надо бы добавить. За эксклюзив». Он вкладывал в удары свою злость, недоумение от того, что так несправедливо устроен мир. Он вбивал свой страх и отчаяние в это, ставшее покорным и мягким тело.

Его с трудом оттащили. И отступили, выпустили со двора стройки. А он вновь подумал: «Стадо»….

А потом он ударил мать. Первый раз это получилось случайно. Задел локтем, когда менял бельё. На следующий день синяк расползся на всю скулу. Был с нею, отпаивал бульоном, делал примочки. И увидел, что она улыбается. Первый раз за много лет.

Эти две недели были самым счастливым временем за все последние годы. Ему показалось, что вернулись те дни, когда он поторапливал толстую противную стрелку часов и ждал, когда его веселая и красивая мама вернётся со своей секретной работы. И на ночь обязательно прочтёт ему волшебную сказку.

Она открыла дверь сама, когда Сэм ездил на рынок. Он вернулся. На кухне весёлая компания допивала третью бутылку. И руки мамины суетились, шарили по новой клеёнке, словно искали что-то и не могли найти. Тогда он уехал с твёрдым намерением больше не возвращаться. Но вернулся. И снова ударил…

….Сэм три дня пробыл с матерью. Она начала вставать, потихоньку что-то делать в доме. Удалось заставить её выпить кружку горячего куриного бульона.

Вечером позвонил Волк. По голосу понял, что тот пьян. И понял, что ему придётся оставить маму и мчаться на дачу. Если Волк выпил – случилось что-то серьёзное.

«Наверное, опять эта тварь что-то вымудряет», — подумал.

Женщина появилась в их жизни около года назад. Волк никогда не водил в дом своих подруг. Там — заповедник, санитарная зона.

Её он привёл в дом. Она была невероятно хороша. Ошеломительной, дерзкой и не терпящей сомнений красотой. Покоряющей с первого взгляда, сбивающей с ног.

Они оставались в огромной квартире втроём. Те двое – в спальне. Сэм — в своей комнате. Он ненавидел эту женщину. В её присутствии чувствовал себя жалким, потерявшимся в лесной чащобе...волчонком. И эта тварь...на щеке, казалось, была живой, нахально высовывавшей хвост из густой травы ящерицей.

Сэм ненавидел эту женщину. И он её безумно любил.

Он перестал бриться. Неопрятная щетина вскоре превратилась в смоляную бороду. Он стал еще больше похож… Нохчи? Хо нохчи вац! Гаскхи ву. Полукровка. Изгой.

Но он перестал бриться не потому…Так ему приходилось реже смотреть в зеркало.

…Волк был пьян. Мутные бессмысленные глаза, тонкая струйка слюны в углу рта. Сэм перетащил его на диван в гостиной.

Женщина делала Волка слабым, а вожак слабым быть не должен. Иначе он перестаёт быть вожаком.

Она появилась к вечеру. Из багажника вытащила сумку, оставила у ворот.

Сэм не хотел разговаривать, подошла сама.

— Там шмотьё, что этот кролик привозил. Занеси в дом. Скажи, не нуждаюсь. И в нём не нуждаюсь. А ты, верный пёсик, сторожишь? Тот всё квасит?

Сэм ничего не стал отвечать. Волка никто не имеет права называть кроликом. И его – щенком.

Он – волчонок.

Она осталась, не уехала сразу. Видимо, хотела дождаться, когда проснётся хозяин. Потребовала принести ей холодного соку. Он прошёл на кухню. Взял сок. Вытащил из верхнего ящика моток бельевой верёвки. Ножом отрезал кусок. И вышел на веранду.

Она сидела в шезлонге, насмешливо смотрела, как он ставит на стол стакан с соком.

— А где твоя униформа? Ты же лакей. Почему без полотенца? Знаешь, как в трактирах – полотенечко через руку.

Его не нужно было называть щенком. Ещё меньше – лакеем.

У неё была тонкая, нежная шея. Сэм спокойно перехлестнул концы верёвки и стянул. Сам удивился, как это оказалось легко.

Она была безобразна. Выкатившиеся глаза, синюшный язык. Под шезлонгом разливалась лужа. И запах. Мерзкий запах испражнений вызвал у Волчонка приступ рвоты. Его долго, мучительно выворачивало. Но дикая головная боль, приступы которой рвали на части мозг, прошла. Он свернул шнур, сунул в карман. И сильно, с замахом ударил в лицо…Тело свалилась на плитку веранды, застыло в позе эмбриона.

Волк, покачиваясь, стоял на пороге. Он видел? Или почувствовал?. Сэм встретился с его глазами. В них была не жалость и не брезгливость – ненависть. Это значило лишь одно – Волчонок стал Волком.

Вожаком.

Он оскалил клыки и шагнул вперёд. Успел заметить движение. В следующий момент пуля впилась в щёку, прошла выше, в мозг, искромсала, уничтожила поганую ящерицу с обрубленным хвостом. Промелькнула мысль: «Как же она теперь…мама. Совсем пропадёт».

Промелькнула и исчезла. И не было больше мыслей. И самого его тоже не было. В одной стае двух вожаков не бывает…

********************************************

* Чеченец?
* Я не чеченец. Я русский.

--------------------------------------------------------------------------

© Copyright: Алина Лейдер, 2011

Свидетельство о публикации №211080301356

Источник:

Проза.ру

© content.foto.google.com

*****************************

Алина Лейдер

manul

Произведения

* Рэп с приплясом на анатомическом столе — миниатюры, 27.09.2012 14:48
* Виртуальным белкам посвящается — миниатюры, 07.03.2012 11:40
* Любопытствующие, идите мимо... — миниатюры, 22.02.2012 11:49

День независимости Африки (3)
Дорогие мои старики (4)
Котопёсы (4)
Свеча недогоревшая (2)
Флеш-рояль на мизере (3)
Дневник кота Томаса (7)
Пэчворк из строк (4)
Сказки (6)
О войне, которой не было (2)
Рядом со стихами (66)
Дамское (10)
Чужая сказка (1)
Этот печальный весёлый бес (8)
Домино (2)
Савваторий (10)
Исповедь приговорённого (6)
Мысли, вылившиеся в строки (14)
Не Римские каникулы (3)



Рейтинг@Mail.ru