Алена ГЕРМАНОВИЧ пишет...

Редактор махнул ветвями и отправил меня расшифровать огамы на коелбренах вечнозелёного руководителя (вяза) синеокой родины. Ай, ладно. На самом деле было всё банально. Мол, вышел декрет № 9, по поводу деревообработки, и нужно спросить у тех, кто работает с деревом, как они относятся к дереву. Тьфу, к декрету. О том, что они сейчас должны вечно (живые им вечно должны) обрабатывать деревья, а им за это будут доплачивать. А если они не будут обрабатывать деревья, то деньги (бумажные купюры, а бумага делается из целлюлозы, а целлюлоза — из дерева) им придётся вернуть. А если не вернут — их самих вернут в процесс производства столов и стульев. Из дерева.

В общем, пошли мы с коллегой на завод. До этого звонили туда. Но, видимо, руководство завода, прослышав о страшном декрете раньше работяг, поспешило убраться восвояси и совершило массовый самовыпил, чтобы не врасти корнями в родной дерево-завод. Секретарь (плакучая ива) печальным голосом отвечала, что «директора нет... зама нет... идеолога нет... профсоюза нет... комментария нет... никого нет».

Всё же контрольный звонок по номеру профкома не помешает. О, чудо, на том конце проводной связи ответила женщина (липа): «Председатель профкома». Я обрадовалась живому голосу и затараторила: «Это журналисты, хотели спросить...» — «Ой, девушка, извините, председателя профкома нет, я бухгалтер» — «Но вы же только что сказали…» — «Нет, нет, это не профком, это не завод» — «Ясно...».

В те минуты я отчётливо почувствовала себя киевским племянником перееханного трамваем Берлиоза (Цитата: «Могу я видеть председателя правления? — вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул. Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету. — Он на квартире у себя? — спросил Поплавский. — У меня срочнейшее дело. Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету. — А когда он будет? Сидящий ничего не ответил на это и с какой-то тоской поглядел в окно. «Ага!» — сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре. Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету... когда он придет, неизвестно и... что секретарь болен... «Ага!..» — сказал себе Поплавский. — Но кто-нибудь же есть в правлении? — Я, — слабым голосом отозвался человек».) А потом члена правления Пятнажко увели. Органы.

Попытка захвата дерево-завода врасплох

Боже мой! А если уведут и секретаря? Последнего члена правления? Мы поспешили на завод! Но прорваться на дерево-завод нам не удалось. Нас встретил вахтёр в будке (ясно, ясень), натурально, словами, что директора нет. Позвонив заму и сообщив, что «пресса», вахтёр шепнул в трубку «понятно» и сказал, что зама тоже нет. А кто отвечал вахтёру? Не знаю. И второго, и третьего зама нет. Все уехавши. И идеолога нет. А у главного инженера совещание, на полтора часа. И профкома нет, председателя евоного. «Ушла на территорию». Точно, они все совершили самовыпил после этого кошмарного декрета.

Я спросила возмущенно у вахтёра: «Да что же это у вас за бардак? Декрет же был, что нельзя покидать дерево-заводы, а у вас тут никого не сыскать со спичками!» Вахтёр развёл руками. Мы пошли на крыльцо. Ждать, хоть кого-нибудь. И тут мимо нас прошелестел листвой мужчина (кедр или клён), с виду похожий на большого начальника. Мы побежали за ним, но он резво скрылся в невероятно далёких от нас и для нас кабинетах, прошмыгнув через вертушку на вахте.

«Не директор ли это был?» — бросились мы к выходившему ИТР (побег хвои). «Да», — шепнул он, оглянулся и скрылся. Мы — к вахтёру, с радостным криком: «А вот же директор появился!» Вахтёр осмотрелся: «Где? Какой директор?» А мы говорим: «А мы видели, видели, он только что прошёл в здание!» И тут из-за вахтёрской будки вынырнул какой-то новый персонаж в куртке цвета хаки (дуб). И кричал на нас, как желудями сыпал. «Да сколько же вы тут стоять будете? Говорят же вам — нет начальства! Не мешайте нам работать!» — вот так кричал он на нас. И объяснил, что «вы по-человечески не понимаете! Вы же не договорились, как же директор будет с вами разговаривать! Так дела не делаются! Вы секретарю объясните, что вы хотите от директора! Понимать надо!».

Мы тут же бросились к служебному телефону, чтобы объясниться в семьсот первый раз с секретарём. Но услышали, что «он ещё не зашёл в кабинет, но он с вами все равно общаться не будет, он не готов, а когда будет готов, неизвестно». Каштан! Вернее, кошмар. И липа. Влипли. Мы влипли.

Деревянные деньги, любовницы, «Туареги», квартиры, еда

Печально-уныло, как два тополя на улице Достоевского, маячили мы возле проходной, безнадёжно тыкая диктофоном в прохожих в фирменных куртках дерево-завода. Прохожие лишь махали на нас руками и спешили прочь.

Мы пошли в столовую. Говорят, что человека можно разговорить за едой, если застанешь его внезапно за поглощением пищи. В этот сакрально-интимный момент наполнения калориями он (человек) расслаблен, уязвим и не готов к активному сопротивлению. И можно тогда тыкать в него диктофоном, он не испугается. Человек за едой — благоприятная добыча для журналистов. Подлые мы люди, подлые!

В столовой мы для блезиру (нет, вру, есть тоже хотелось) взяли котлеты, чай и сели поближе к рабочему классу. За соседним столом спереди ели котлеты с гречкой очень молодые ребята в фирменных куртках дерево-завода. За ещё одним соседним столом, слева, обедала компания мужчин постарше, но без фирменных курток. Они не только ели, но и пили, что сразу повысило наши шансы на конструктивный диалог.

Шансы, правда, были шаткими. Нужно было чутко следить за состоянием бутылки и её прихлебателей, чтобы вклиниться ненароком в разговор в нужный момент: когда человек уже не трезв, но ещё и не пьян.

Пока бутылка только начала опорожняться, мы решили протестировать знание декрета № 9 и комментариев к нему на молодых парнях, тем более они уже доедали котлеты. Я бросилась к ним за столик, с вопросами о декрете. Ребята засмущались и сказали, что «мы не в курсе, мы по распределению, хотя должны были работать техниками-программистами, но работаем тут операторами». Один был вообще не оператором, а учеником. Я поинтересовалась зарплатой, парень бодро и уверенно сказал: «Ну, я же пока ученик! У меня шестьсот пятьдесят!» Глаза мои полезли на лоб: «Что — шестьсот пятьдесят? Зарплата?!» Он на меня покосился, побагровел, перевёл глаза на котлету в тарелке, перевернул ее зачем-то и сказал: «Ну, вообще-то выходит семьсот».

Наш разговор слушал ещё один молодой рабочий. Он мне поведал, воровато озираясь, что «начальство у нас — вообще», и показал ребром ладони по горлу, а пальцем — у виска, и «пока контракт новый не подписал, увольняться можно», и что «ввели новый лесопильный цех, немецкий, а работать на нем невозможно, все ломается, потому что цех немецкий, а люди не немецкие, понимать надо». И ушёл.

Мы увидели, что полупустая и наполовину полная бутылка за соседним столиком даёт нам сигнал, что пора в атаку. За конструктивным диалогом. Диалог был такой. Мы спрашиваем о декрете, а нам отвечают, что «да, начальник отправил одну девку в декрет, хоть у него жена есть, в Житковичах, а любовнице квартиру выбил, на девятом этаже!». Мы спрашиваем о принудительном труде — они нам отвечают, что «у начальника «Туарег», понимаете, «Туарег»! И квартира! На девятом этаже!» Мы спрашиваем: «Что обсуждается в коллективе?». А они твердят, что «щепа лежит, а никому дела нет до щепы».

Я пыталась добиться: рады они, что нельзя увольняться, или нет? А рабочие кивали на столовские тарелки и говорили: «Почему мы, мужики, должны это есть, это нормально?» Я парировала, что я тоже ела — нормально, вкусно и дешёво. Работяга скривился: «Ели... Не врите, вы чай пили, мы видели! Вам этот чай только для понтов! А нам еда — для зонтов!» (для каких зонтов?)

За щепой по хрупкому льду

Про увольнение, принудительный труд, нарушение прав человека, Конституции, декларации, КЗоТ, рекомендации МОТ и проч. работяги говорить не хотели, или не могли. Охотно лишь твердили про «Туареги», любовниц (начальников, натурально, рабочим людям некогда по любовницам шастать), щепу, бестолковых мастеров, новые куртки, которые выдают только для показухи, а после проверки на работяг одевают «риззе» (это диалектное слово, обозначает оборванную донельзя одежду, б/у, секондхэнд). Печально. Конечно. Но редактор просил про принудительный труд. Нам же работяги предлагали немедленно оправиться на комбинат и снять щепу, которая лежит.

«Но как мы проберёмся на комбинат? Нас туда не пускают? У вас же режимное предприятие!» — чуть не плакали мы. Рабочий стукнул по столу: «Да что же это такое! Что вы за журналисты бестолковые! Идите с той стороны озера, сейчас замёрзло все, лёд, вот по льду с той стороны озера и проберётесь! А там забора нет, вы — шасть, и на завод, а там щепа. Только по льду!» Он колотил кулаком по столу, стаканы прыгали. Его коллеги сгрудились вокруг столика, как кусты над Припятью, и пальцами тыкали в стол, рисовали нам схему, как попасть по льду, через озеро, на завод, чтобы зачем-то сфотографировать щепу. Люди, зачем фотографировать щепу? Вы видели когда-нибудь фотографированную щепу?

В том году, в декабре, я ехала на происшествие (по заданию редактора, кстати, напоминаю, нет, не читателям, редактору) и попала в аварию. В этом году, в декабре, меня настойчиво просят перейти с первой звездой по первому хрупкому льду озеро, чтобы сфотографировать щепу. Вот двигаюсь я, как Ленин через Финский залив. Вот проваливаюсь я под лёд и уношу свою тайну про щепу в могилу. А редактор будет недоумевать — зачем и куда только черти понесли ее вечером, в метель по хрупкому льду? Ведь просили ее об элементарной вещи — позвонить директору и взять комментарий!

Зачем мне щепа? Мне нужно про крепостное право, про принудительный труд!

Единственное, что смогли мы увидеть воочию — это расчётные листки рабочих. Нет, мы их не в мусорке нашли. Рабочие сами нам показали. Там было к выдаче от 1,4 млн. до 1,7 млн. Плюс знаменитые 10% надбавки. То есть минус. Эти 10% уже были включены «к выдаче». 10% — это не новая обещанная надбавка.

Это и раньше было.

Вообще всё уже было раньше.

Ещё рабочие сказали, что протестовать они не будут.

Когда мы спросили у их: «А вы будете протестовать?», они посмотрели на нас, как на баобабов, которые вдруг бросились впляс по саванне. «Зачем? Мы больные, что ли?», — так сказали они нам. Они не больные. А вот мы? Нам диагноз поставила уборщица столовой. Мой коллега в разговоре прислонился к столу. Задней частью тела прислонился. Нечаянно. И вдруг к нему подбежала с тряпкой уборщица, которая закричала: «Чего ты только на стол сел? А? У тебя вообще крыша поехала, что ли?».

Ещё в тот день мы пытались прорваться на спичечный завод (тоже из дерева продукция), но там уже были предупреждены, нас встретила вахтёр (берёзка. В молодости) и посоветовала убираться подобру-поздорову.

*******************

В Беларуси дерево познания добра и зла не растёт. Или его вырубили и пустили на обработку. Может, с него уже вытесали какого-то Буратино. Я не знаю. Но я знаю, почему нас не пустили на завод. Я знаю, почему введён декрет с просьбой не увольняться. Все секреты мне раскрыл плакат на проходной, как раз напротив будки вахтёра. Огромными буквами там было начертано: «От заготовки древесины и дров, выпуска пиломатериалов, телег, тары, спичек, фанеры, шпона, багета — до массового производства сложных изделий военного назначения (!!!), современных наборов мебели и каркасных домов — вот путь коллектива*».

*********************

* дерево-завода

---------------------------------------

Источник

© content.foto.google.com