Каждый август русские ждут потрясений, и история их редко разочаровывает. 31 августа 1996 года Россия завершила свою первую катастрофическую войну против вышедшей из ее состава Чечни. Перемирие долго не продлилось, потому что ровно три года спустя, 31 августа 1999 года в московском торговом центре взорвалась бомба, убив одного человека и ранив сорок. Это был первый из пяти взрывов, количество пострадавших от которых исчислялось сотнями, и он вызвал вторую войну в регионе, которая в определенном смысле не закончена до сих пор.

17 августа 1998 года российское правительство девальвировало рубль и объявило дефолт, положив начало долгому и болезненному экономическому кризису.

12 августа 2000 года в Баренцевом море затонула подводная лодка «Курск». Москва пыталась скрыть эту катастрофу, и все находившиеся на борту погибли. («Она утонула», — заявил Владимир Путин, когда Ларри Кинг спросил его о случившемся.)

8 августа 2008 года Россия начала войну с Грузией, что было немыслимо, учитывая любовный роман между двумя братскими советскими республиками в двадцатом веке.

В августе прошлого года горели российские леса на большой площади, и толстое облако едкого дыма много дней закрывало Москву. Это вкупе с аномальной жарой привело к смерти многих пожилых жителей города. Что-то катастрофическое происходит почти каждый год.

Неудивительно, что в Википедии есть целая страничка, посвященная «августовскому проклятию» в России. Когда-то в стране были печально известны месяцы революций февраль и октябрь, но в постсоветской России их затмил август.

Нынешний август пока милосерден и катастроф не приносит. И россиянам остается размышлять о самом важном августовском событии из всех. Это событие двадцать лет тому назад дало путевку в жизнь августовскому проклятию. Речь идет о попытке государственного переворота, предпринятой непримиримыми коммунистами 19 августа 1991 года. В тот день группа заговорщиков во главе с руководителем КГБ, министром обороны СССР и российским вице-президентом Геннадием Янаевым сформировала Государственный комитет по чрезвычайному положению и заперла генерального секретаря ЦК КПСС и лидера Советского Союза Михаила Горбачева в его крымской резиденции. (Август это также то время, когда россияне отправляются в отпуска, что, видимо, тоже имело свое значение.)

Испугавшись того, что Советский Союз находится на грани развала (а так оно и было), и что новый российский президент Борис Ельцин подталкивает этот процесс (а он подталкивал), КГБ отключил все каналы связи с крымской дачей, заказал 250000 наручников, чтобы справиться с усилившимися протестами в Москве, и ввел в столицу танки и спецназ. Попытка переворота мирно повалилась, и это был первый гвоздь, вбитый в гроб СССР. Спустя четыре месяца в день Рождества в Кремле спустили советский флаг, и вместо него в небо взмыл российский триколор.

Это был исторический день, день победы свободы над тоталитаризмом, мирных протестов над танками и пушками, американских ценностей над скрытым злом советской системы. Ельцин был героем, рыцарем, взобравшимся на танк и призвавшим свой народ оказать сопротивление реакционным силам коммунизма. После путча рейтинг популярности Ельцина составил почти 60%. Такую цифру зарегистрировала новая для России наука опросов общественного мнения. И люди почувствовали, что это их победа: 57% респондентов заявили, что главной причиной провала путча стало «народное сопротивление».

Но после этого началось движение вниз. Рейтинги популярности Ельцина никогда не поднимались выше одной трети, а когда он в декабре 1999 года покинул свой президентский пост, отрицательно к нему относилось уже 90% его сограждан. К 1994 году только 7% считали события августа 1991 года победой демократии, а 53% видели в них «лишь обычную борьбу за власть в высших государственных эшелонах».

Сейчас россияне таким образом оценивают любые события, происходящие в стенах Кремля. Спустя всего три года после того, как неудавшийся заговор нанес смертельный удар советскому колоссу, 27% россиян считали его «трагическим событием, имевшим роковые последствия для страны и народа». Сегодня так считает 39%. Половина россиян сегодня думает, что начиная с того дня страна начала неумолимо двигаться в неправильном направлении.

И винить их за это трудно.

Ведь с того рокового дня Россия уже двадцать лет пытается найти выход из прошлого, которое не сулило ничего хорошего ее будущему. Конечно, свою негативную роль здесь сыграло и то, что страна решила вообще не заниматься своим прошлым, из-за чего определенные злоупотребления и ошибки повторились в еще более абсурдной форме.

Россия пережила несколько суровых экономических кризисов – последний ударил по ней с опозданием в две недели – не в августе, а 15 сентября 2008 года. Эти кризисы последовательно уничтожали накопления миллионов людей, и из этого россияне вынесли для себя один урок: надо тратить, тратить и тратить.

Условия жизни ухудшились, рождаемость резко упала, трудоспособные мужчины дохли как мухи. Россия прошла через период хищнического капитализма с его схемами-пирамидами и олигархами из разряда баронов-разбойников, пережив исключительно бесчестный процесс приватизации советской собственности. Это раскололо общество, создав из него большевистскую карикатуру на капитализм: кричащее богатство с дорогими машинами и крайняя бедность.

В политике страна совершала зигзагообразное движение, пройдя путь от слишком многочисленных партий в начале девяностых до одной ничего не значащей партии сегодня. Но общий вектор движения неуклонно направлял Россию к централизации власти в руках одного сильного лидера: Владимира Путина. Как это произошло? Несмотря на бесчисленное множество ошибок первого постсоветского десятилетия, в то время появились зачатки свободных и энергичных средств массовой информации, а также реальная политическая борьба и конкуренция.

Чтобы ликвидировать все это, Путин хирургически точно оттеснил всю оппозицию на задворки и создал свою собственную номенклатуру. А для остальных он сочинил удобную сказку о «стабильности», об особой разновидности счастья, которое может обеспечить только он – и заоблачные цены на нефть. Неудивительно, что путинские политтехнологи начали создавать мрачный образ 1990-х годов, изобретя легко запоминающуюся и часто повторяемую фразу – «лихие девяностые». У россиян она вызывает ассоциации с хаосом, насилием, саморазрушением и беззаконием. Иными словами, это полная противоположность временам Путина.

И вот здесь вступает в силу некий психологический момент истории. Путин, чья карьера в КГБ прервалась в самом расцвете из-за событий августа 1991 года, по-прежнему несет на своих плечах определенный груз представлений о том, что он один из солдат, проигравших холодную войну. И в 11-летней эпохе его правления присутствовал мощный элемент советского китча: он возродил советский государственный гимн, поддержал Сталина, назвав его «эффективным менеджером» и неоднократно оплакивал распад Советского Союза, называя его «величайшей геополитической катастрофой» двадцатого века. Его партия «Единая Россия» все больше начинает напоминать ту партию, которой он служил в молодости, и которая попыталась вернуть себе бразды правления в августе 1991 года — Коммунистическую партию Советского Союза.

Если вы россиянин, и вам меньше двадцати лет, то Путин является вашим лидером более половины вашей жизни. Если такой человек как он управляет вашей страной, ее средствами массовой информации и ее учебниками большую часть вашей жизни, вы наверняка очень мало знаете о событии, которое стало одновременно самым худшим и самым лучшим из всего того, что с ним происходило.

И это действительно так. По данным одной государственной социологической службы, 55% россиян в возрасте от 18 до 24 лет ничего не могут ответить на вопрос о том, как они оценивают значение событий 19 августа 1991 года. Семь процентов говорят, что Горбачев был одним из тех, кто защитил Россию от путча, что не совсем верно. Но это совершенно неважно, поскольку 68% вообще не могут назвать ни одного имени — так что вспомнить Горбачева это уже неплохо.

А россияне постарше, скажем, от тридцати пяти лет и выше, почти поровну распределились по трем лагерям. Одни считают август 1991 года трагедией, другие видят в нем «обычную борьбу за власть в высших государственных эшелонах», а третьи вообще ничего не могут об этом сказать. И для проживших двадцать августов в новой России это тоже весьма неплохо.

------------------------------------

Перевод:

* —  http://www.inosmi.ru/history/20110819/173550289.html

------------------------------------

ОРИГИНАЛ

*******

Every August, Russians wait for history, and they are rarely disappointed. On August 31, 1996, Russia wrapped up its disastrous first war against the breakaway Chechen Republic. The ceasefire wouldn’t last long, because exactly three years later, on August 31, 1999, a bomb ripped through a Moscow shopping mall, killing one and injuring forty. It would be the first of five bombings—and hundreds of casualties—and it would trigger the second, still somewhat unfinished war in the region. On August 17, 1998, the Russian government devalued the ruble and defaulted on its debt, ushering in a long and painful economic crisis. On August 12, 2000, the Kursk nuclear submarine sank in the Barents Sea. While Moscow tried to cover up the disaster, everyone on board died. (“It sank,” Vladimir Putin said when Larry King asked him what happened.) On August 8, 2008, Russia went to war with Georgia, an unthinkable scenario given the twentieth-century love affair between the two Soviet republics. Last August, much of Russia’s forests caught fire, and a thick blanket of pungent smoke covered Moscow for days, which, along with the anomalous heat, killed off many of the city’s elderly. Something catastrophic happens almost every year. It’s no wonder that Wikipedia has an entry for Russia’s August Curse. October and February, the months of the Revolutions, were once the notorious months, but, in post-Soviet Russia, August has trumped them all.

So far this year, August has been mercifully disaster-free. Instead, Russians are left to ponder the biggest August event of them all, the very event that launched the Curse twenty years ago: the attempted coup d’etat by hardliner Communists on August 19, 1991. On that day, a gang led by the head of the K.G.B., the Soviet defense minister, and the Russian Vice-President Gennady Yanaev formed an Emergency Committee and trapped Mikhail Gorbachev, the General Secretary of the Communist Party and leader of the Soviet Union, at his residence in the Crimea. (August is also the time when Russians, perhaps not coincidentally, go on vacation.) Fearing that the Soviet Union was on the verge of collapse (it was) and that Boris Yeltsin, the new Russian President, was pushing the process along (he was), the K.G.B. cut off all communication to the dacha, ordered two hundred and fifty thousand pairs of handcuffs to deal with the mounting protests in Moscow, and sent tanks and special forces into the city. The attempted coup failed peacefully, and that was the first nail in the coffin of the U.S.S.R. Four months later, on Christmas Day, the Soviet flag was lowered at the Kremlin and the Russian tricolor went up in its place.

It was a momentous day, a triumph of freedom over totalitarianism, of peaceful protest over tanks and guns, of American values over the latent evil of the Soviet system. Yeltsin was the hero, the knight who mounted a tank and called on his people to resist the reactionary forces of Communism. In the coup’s aftermath, Yeltsin scored a nearly sixty-per-cent approval rating, a number registered by the new science of polling Russians’ opinions. And the victory, people felt, belonged to them: fifty-seven per cent of respondents said that “the people’s resistance” was the primary reason for the failure of the coup.

It’s been downhill from there. Poor Yeltsin’s approval rating never got above a third, and he ended his presidency, in December, 1999, with ninety per cent of his countrymen disapproving of him. By 1994, only seven per cent would see the events of August, 1991, as the victory of democracy, while fifty-three per cent would see it as “just another struggle for power among the higher echelons of the state”—which is how Russians have viewed any goings on behind the walls of the Kremlin. Just three years after the failed coup delivered the mortal wound to the Soviet behemoth, twenty-seven per cent of Russians would see it as “a tragic event, which had fatal consequences for the country and the people.” Today, that number stands at thirty-nine per cent. Half of today’s Russians think that, starting on that day, the country began its inexorable course in the wrong direction.

Hard to blame them, really: since that fateful day, Russia has spent twenty years trying to chart a course out of a past that didn’t bode too well for its future. It hasn’t helped, of course, that the country decided not to deal with its past at all, thereby allowing certain abuses and mistakes to repeat themselves in ever more absurd reincarnations. It has gone through several severe economic crises—the last of which hit about two weeks too late, on September 15, 2008. These have repeatedly wiped out the savings of millions, a phenomenon from which Russians have learned one lesson: spend, spend, spend. Living conditions deteriorated, birth rates plummeted, able-bodied men dropped like flies. Russia went through a period of the rapacious capitalism of pyramid schemes and robber-baron oligarchy, and it went through a wildly corrupt process of privatizing Soviet property. This cleaved society into a Bolshevik caricature of capitalism: extreme Porsches and extreme poverty.

Politically, the country zigged and zagged—from too many parties, in the early nineties, to one meaningless party today—but the vector has generally steered Russia toward the centralization of power in the hands of one strong leader: Vladimir Putin. How did this happen? Despite the myriad mistakes of the first post-Soviet decade, that period did see the beginnings of a free and vibrant media, and some real, contentious politicking. To eliminate this, Putin surgically marginalized any opposition and created his own nomenklatura. For the rest, he wove a useful myth of “stability,” that special brand of happiness that only he—and stratospheric oil prices—could provide. Not surprisingly, the dark image of the nineties came from Putin’s spinmeisters, who have produced a catchy, oft-repeated meme: “likhie devyanostye.” It’s a phrase that means “the carefree nineties,” but to a Russian it evokes chaos, violence, self-destruction, and lawlessness. It is, in other words, the total opposite of Putin.

And that’s where the psychological part of the history comes in. Putin, who had his K.G.B. career broken off in full bloom by the events of August, 1991, still has a bit of a chip on his shoulder about being one of the soldiers who lost the Cold War, and his eleven-year reign has had a strong element of Soviet kitsch: he restored the Soviet national anthem, promoted Stalin as “an effective manager,” and repeatedly bemoaned the collapse of the Soviet Union as “the greatest geopolitical catastrophe” of the twentieth century. Increasingly, his party, United Russia, has come to resemble the party he served as a young man and the party that tried to take back the reins in August, 1991: the Communist Party of the Soviet Union.
If you are a Russian under twenty years old, Putin has been your leader for over half of your life. When a man like that rules your country and its media and its textbooks for most of the time you’ve been alive, you’re bound not to know much about the event that was both the worst and best thing that ever happened to him.

And so it is. According to a state-owned pollster, if you are a Russian between the ages of eighteen and twenty-four, fifty-five per cent of you will draw an utter blank when asked to evaluate the significance of August 19, 1991. Seven per cent of you will say that Gorbachev was one of those who defended Russia from the putsch, which isn’t quite true, but it doesn’t really matter since sixty-eight per cent won’t be able to name a single name, which makes saying “Gorbachev” not half bad.

And if you’re an older Russian, say, thirty-five and up, you’ll be pretty evenly split among three camps: the ones who see August, 1991, as a tragedy; the ones who see it as “just another struggle for power among the higher echelons of the state”; and the ones who can say nothing at all. Which, if you’ve lived through twenty Augusts in the new Russia, is not half bad either.

---------------------------------

Photograph:

Moscow, August 19, 1991. Michael Evstafiev/AFP/Getty Images.

Read more http:

www.newyorker.com/online/blogs/newsdesk/2011/08/russia-august-putsch.html#ixzz1Vdzk8mxR