Старые политические структуры сегодня не работают, поскольку власть и политика, долгое время существовавшие друг с другом, разводятся. В прошлом между ними было полное соответствие и содействие. Нынешняя глобализация приводит к обратному результату...

Зигмунд Бауман (польск. Zygmunt Bauman; 19 ноября 1925, Познань, Польша — 9 января 2017, Лидс) — английский социолог польского происхождения.

Профессор Университета Лидса; известен благодаря своим исследованиям Холокоста и постмодернистского консумеризма. В его сферу научных интересов входят глобализация, антиглобализм/альтерглобализм, модерн, постмодерн, модернити.

О конце света

Нужно разобраться в этом понятии – конца света – выяснить, что мы понимаем под ним, откуда в обществе взялось такое чувство.

В словах о конце света мы стараемся, прежде всего, выразить ощущение того, что какой-то свет, какой-то мир, закончился, что-то изменилось, что-то, что лежало в его основе, исчезло. Удивительно, что люди не говорят сегодня о начале нового мира, рождении новой жизни, а говорят только о мире умирающем.

Из этого можно сделать вывод, что в современном обществе существует двоякое чувство: с одной стороны, мы ощущаем окончание чего-то, с другой – не знаем, что начинается. Мы находимся где-то в пустом пространстве, переходя из одного места в другое.

Это состояние я называю состоянием «между властью» – inter regnum. Это очень старое понятие, оно родилось в Античном Риме, когда Тит Ливий, историк Древнего рима, писал про первого короля Рима — Ромула. Ромул царил в течении 37 лет, это очень долго. Средняя длительность жизни римлян в это время – около 37 лет. Это значит, что, когда он умер, в Риме жило очень мало людей, которые помнили мир, не содержащий Ромула. Они были выведены из нормальной жизни, не знали, что делать. Они не знали жизни, в которой не было бы Ромула, который говорил бы им, что делать, каковы законы страны, которые нужно соблюдать и т. д. Римляне не имели ни малейшего понятия, кто заместит Ромулуса. Это был первый период междувластия. Он длился, пока второй в истории король Рима не был избран.

В новое время понятие междувластия снова открыли – политические философы, в особенности, итальянский философ Антонио Грамши, вложивший новое содержание в это понятие. В его понимании, «inter regnum» – это не перерыв между одним законодателем и другим, а период, когда привычные и испытанные средства эффективного действия уже не работают, а новых средств и стратегий еще не выдумали. И мы как раз находимся в этом периоде.

Я не думаю, что переживания, которые мы сейчас испытываем, правильно описывать как конец света. Это не конец света. Это завершение одного мира и переход в другой.

Единственное, что усугубляет наше чувство растерянности – это страх перед новым миром, о котором мы не имеем ни малейшего понятия. Нет модели, к которой мы бы сознательно стремились. Новый мир возникает по частям, по кусочкам, и каждый кусочек – это своего рода опыт, эксперимент, который мы вынуждены ставить. Мы не знаем, какой из них окажется надежным. Нет ясной дороги, нет карты этой дороги, так что мы не можем отмечать, как много мы уже прошли, и сколько еще осталось. Поэтому нам приходится жить от одного момента к другому.

О мире к середине этого века

Старые политические структуры сегодня не работают, поскольку власть и политика, долгое время существовавшие друг с другом, разводятся. В прошлом между ними было полное соответствие и содействие. Нынешняя глобализация приводит к обратному результату. Власть улетучивается в экстерриториальное киберпространство, а политика остаётся территориальной. Если мы не решим эту проблему, то и предсказывать, каким будет мир через 40—50 лет, можно лишь в негативном плане. Увеличивается разрыв между тем, чем занимаются правительства в демократических странах, и тем, чем живут простые люди. Избиратели теряют интерес к политике, не веря, что власти способны решить их многочисленные каждодневные проблемы.

Ещё одна большая сложность — это кризис самоидентификации. В свое время Жан-Поль Сартр выдвинул концепцию projet de la vie («проект жизни»). Её суть в том, что в раннем возрасте человек выбирает жизненный путь и старается ему следовать. Но сегодня культура, идеология и стиль жизни меняются так быстро, что молодёжь не успевает даже что-то спланировать, а не то что реализовать планы. Поэтому наше общество — это не то, что можно назвать современным обществом.

Я предлагаю говорить о liquid modernity («неустойчивая современность») вместо solid modernity («надёжная современность»).

Понимаете, предыдущие поколения меняли мир с целью сделать его в конечном итоге неизменным. Такова была цель построения идеального общества, в том числе и коммунистического. Сегодня мы продолжаем менять мир, ни на что особо не надеясь. Поэтому термин «постмодернити» я определяю как «модернити без иллюзий». Иллюзии — это когда вы думаете, что, имея тысячу проблем и решив одну из них, вам останется решить «всего» девятьсот девяносто девять. На самом деле, решая одну проблему, вы создаёте несколько новых. И этому нет конца.

О времени и информации

Английское понятие времени имеет два определения, которые нужно согласовать между собой. Первое — это время как объективно-физическая, безличная категория. Это — одна из двух плоскостей, через которые равномерно движется мир, человечество и мы в нем (другая такая плоскость — пространство).

С этой точки зрения можно говорить о времени как о социальной истории, которую исследуют историки и социологи, так и о времени как физическом понятии, которое, в свою очередь, рассматривают физики. Однако время имеет и другое измерение. Это то, что мы воспринимаем, чувствуем и переживаем. Это — «наше собственное время», наш субъективный опыт (нем. Erfahrung), который мы переживаем в различных социальных контекстах. А эти контексты, в свою очередь, побуждают нас по-разному понимать природу времени.

История знала три основные трактовки времени.

Конечно, у них было много отклонений, но суть сводится к трем основным. Первое — это циклическое понимание времени. Время идет по кругу и постоянно возвращается к отправной точке.

Такое понимание сформировалось под влиянием сельского хозяйства, ведь из года в год непрестанно приходило время сева, сбора урожая и т.д... Идею времени, которое движется вперед, вообще трудно понять, ведь и ритм жизни когда-то был циклическим, и каждый следующий год мало чем отличался от предыдущего. Одновременно и продолжительность жизни была намного короче. Поэтому обычно было так, что в течение веков в различных частях мира люди рождались и умирали в одном месте, и все вокруг было стабильным — те же дома, те же поля, те же учреждения. Кто-то рождался, кто-то умирал, но, по сути, ничего глобально не менялось.

В один момент вдруг время начало ускоряться. Некоторые считают, что это произошло в эпоху Просвещения в XVIII веке, другие — что еще раньше, во время Тридцатилетней войны (1618—1648). Люди вдруг осознали разницу между продолжительностью индивидуальной жизни и жизненным циклом социальных институтов. Так или иначе, наступила современность.

В то время люди отвергли циклическую идею времени и приняли линейную: время движется вперед, и нет ему возврата. Оно больше не возвращается ежегодно в отправную точку. Теперь есть прямая линия, которую мы называем прогрессом. Больше нет возможности отозвать случившееся. И что бы мы ни делали — меняли свою идентичность, пробовали что-то из себя сделать или вообще сидели и ничего не делали — время идет вперед. Мы можем идти в ногу с ним, а можем оставаться позади. В любом случае время не зависит от вас, и оно течет. А время, как мы говорим теперь, это деньги.

Так люди верили и в ХІХ, и в XX веке. И время постоянно ускоряется. Что же происходит сейчас? Это еще более высокая скорость. Однако мы имеем совсем другое качество времени и другое понимание времени. Французский философ Поль Вирильо, изучающий понятие времени, утверждает, что в современных условиях уже не идет о времени и пространстве как двух отдельных измерениях, а о скорости и пространства.

Не «space — time», a «speed — time». Скорость постоянно меняет нас и среду, в которой мы живем и где течет время. Есть много метафор, описывающих это понимание времени. Стивен Бертман, например, употребляет понятие «торопящегося времени» (англ. hurried time). Это — время, которое постоянно убегает. Потому что наша жизнь проходит «в погоне», ведь как только перед нами возникают какие-либо возможности, как они сразу меняют свою форму.

Норвежский антрополог Томас Эриксен, описывая современное время, употребляет понятие «тирания момента». Это, пожалуй, лучший способ его себе представить, ведь мы живем от мгновения к мгновению и должны полностью сосредоточиться на конкретном моменте. Этот момент является настолько текучим, что уже следующий может его напрочь трансформировать и принести что-то совершенно новое.

Самое интересное, что именно из таких моментов соткана наша жизнь. Говоря о таком восприятии времени, стоит вспомнить французских художников-пуантелистив — таких как Сислей, Синьяк или Сера, которые рисовали свои картины цветными точками. Каждая из этих точек отдельна от другой, и только в нашем воображении и воображении художника из них создается единая композиция, которая получается из того, что на первый взгляд может показаться хаосом цвета.

Поэтому после циклического понимания времени и линейной концепции времени мы приходим к современному пониманию времени как совокупности мгновений. Мы живем в фрагментированном времени. Каждый фрагмент имеет начало, какую-то продолжительность (длиннее или короче) и конец. На смену ему приходит следующий фрагмент, и в такой последовательности фрагментов или эпизодов продолжается наша жизнь. Возможно, это не всегда так, но по крайней мере в теории каждый эпизод является закрытой книгой, не связанной с другими.

В этом контексте следует вновь вспомнить пуантелистив. Как известно из средней школы, точка — это геометрическая фигура, которая не имеет длины и глубины. Это — отрезок без расстояния, тело без тела. Такое определение можно найти в энциклопедии. Но отдельные точки также очень важны.

Возьмем, например, Большой Взрыв.

В один момент, в одну «точку» на временной оси физической истории появилась вся Вселенная. Физики имеют многотомные описания первой секунды, наступившей после Большого Взрыва, однако именно этот момент — Взрыв, — который была важнейшим моментом в истории Вселенной, является большой загадкой всей современной науки.

Важным здесь является и то, что физики ничего не знают о том, что было перед Большим Взрывом.

Это — тоже загадка из загадок. Если внимательно проследить эту метафору, приходим к выводу, что мы никогда не знаем, какой именно момент может стать «Большим Взрывом» нашей собственной жизни. Нам нужно полностью исследовать данную конкретную минуту, изучить каждый ее аспект, каждую возможность, которая нам в ней дана, чтобы узнать, не случилось ли так, что она является «Большим Взрывом» нашей собственной жизненной истории. Такое понимание времени влечет очень важные, далеко идущие перемены в нашей жизни.

Теперь о том, какие именно последствия это за собой влечет.

Время — это не просто деньги. Для некоторых людей, наверное, время — это все же деньги, но, конечно, не для всех. Для всех же время — это постоянный вызов. Так как оно течет все быстрее, любое промедление, любое откладывание, любая отсрочка наносит нам вред и ухудшает нашу ситуацию. Все мы стали нетерпеливы. Вы, наверное, так же, как и я. Когда мы включаем компьютер, или laptop, или ipod, и он загружается более 60 секунд, мы просто в ярости, нам хочется швырнуть эту устаревшую штуку, потому что она столь медлительна.

Так кто кого ждет? Кто кого должен ждать? Согласно условиям нашей жизни, никто не вынужден ждать другого, когда тот стоит на месте. Поэтому мы стараемся выработать в себе способность двигаться быстрее. Это сегодня чрезвычайно важное искусство.

По последним подсчетам, которые мне удалось найти, современный рядовой супруг (я заранее признаю, что рядового мужчины или женщины не существует, это фиктивное лицо) на активную деятельность за неделю тратит в среднем 15 часов 45 минут в каждом из 24-часовых суток. Из этих 15 часов 45 минут, 7 часов и 5 минут он/она находится не в компании других людей, а в компании экранов. И если раньше мы взаимодействовали через клавиатуры, то теперь понимаем, что клавиатуры стали слишком медленными и неудобными.

Сейчас мы касаемся уже самого экрана: расширяем пальцы и увеличиваем картинку перед нашими глазами одновременно. 7 часов и 5 минут каждый из нас в среднем тратит в мире он-лайн, что отличается от мира оф-лайн. К сожалению, нет возможности поговорить подробнее о том, чем жизнь он-лайн отличается от жизни оф-лайн. Коротко скажу, что здесь есть колоссальные различия. Логика обоих этих миров является иной, и часто в них мы путаемся.

Каждый из вас, наверное, сталкивался с тем, когда определенная компания проводит вместе время, но у каждого есть мобильный или ipod, и он/она, вместо того, чтобы говорить с присутствующими, отправляет или получает какое-то сообщение, принимает звонок, загружает информацию о результатах последнего футбольного матча, смотрит прогноз погоды и вообще знакомится с той информацией, которая ему/ей нужна.

Более того, есть умение, которое называется умением делать много вещей одновременно. Это умение, которое сформировалось как ответ на тиранию момента. На английском оно называется multitasking — умением делать несколько вещей одновременно.

Если у вас есть несколько цифровых устройств, вы можете одновременно смотреть телевизор, принимать сообщения на мобильном телефоне и читать что-то на компьютерном экране. Есть расчеты, — которые лично я не вел, поэтому не могу их надежность гарантировать, — согласно которым средний мужчина или женщина, обладающий (-щая) искусством multitasking, может в течение дня сделать то, на что другому человеку нужно 9 часов 30 минут, за 7 часов 5 минут. И это расхождение растет. В той мере, в какой все больше информации обрабатывается, развивается и умение multitasking.

Один из самых интересных и впечатляющих парадоксов нашего времени состоит в том, что ни одно поколение, жившее перед нами, не имело доступа к столь огромному объему информации.

Но чем больше информации нам становится «доступной» («доступной» в кавычках, ведь она находится на интернет-серверах, а не в наших мозгах), то все хуже мы в ней ориентируемся, хуже прогнозируем, что будет дальше, и хуже планируем нашу жизнь, чем наши предшественники.

Этот парадокс является продуктом избытка. Помню, что когда я был молод, люди моего поколения считали, что то, что нам мешает, сдерживает наши порывы, — это как раз и есть недостаток информации. Поэтому нам нужно было все больше что-то исследовать, изучать, чтобы добавить к имеющейся у нас информации новую и таким образом определить, что делать дальше и как контролировать ситуацию.

Дефицит информации, как мы тогда считали, был главным препятствием для наших свершений — то ли личных, то ли коллективных, то свершений общества в целом.

А теперь вместо недостатка информации имеем ее избыток. Этот избыток превышает нашу способность воспринять эту информацию, не говоря уже о том, чтобы сохранить, переработать ее и проанализировать. А это, собственно, и является теперь главной преградой, которая мешает нам действовать. Каждый ответ ставит новые вопросы, каждое решение влечет за собой определенные риски, которые мы не можем полностью проанализировать и оценить.

Томас Эриксен, которого я уже упоминал, утверждает, что объем информации, который теоретически нам доступен, противоречит способности формировать умное его описание. Мы воспринимаем информацию сейчас аналогично времени — как точки, множество отдельных точек. Но мы не воспринимаем их в связи друг с другом. Нам становится все труднее и труднее формировать из них какую-то содержательную историю, какой-либо нарратив.

Приведу пример того, насколько изменился объем информации, с которой изо дня в день нам приходится иметь дело. В одном лишь экземпляре газеты New York Times содержится больше информации об общественных событиях, чем люди в эпоху Просвещения воспринимали и анализировали за всю свою жизнь.

Из одного парадокса проистекает другой: несмотря на колоссальное увеличение объема знаний, которыми мы обладаем о Вселенной, мы переживаем больше неопределенностей, чем все наши предшественники.

Мы должны решать наши дела без сомнений, что мы сделали все правильно. Только в таком случае мы можем двигаться дальше, будучи уверенными, что все сделали правильно. Однако после того, как мы приняли решение и вели себя согласно этому решению, мы и дальше оглядываемся назад в страхе, не натворили ли случайно ошибок, не сделали неверного шага.

Это ощущение недоумения унижает и подавляет, убеждая в невежестве.

О ненаправленности перемен

Я думаю, что вы знакомы с понятием текучей модерности — или текучей современности, иными словами. На сегодняшний момент существуют серьезные теоретические споры о том, какой термин может наиболее точно может обозначить тот глобализирующийся мир, в котором все мы с вами живем.

Понятие «текучая модерность» («liquid modernity») — это, конечно же, метафора. Отличительной характеристикой любой жидкости или любой текучей субстанции является то, что она не способна сохранить своего состояния надолго, меняясь под влиянием даже малейших сил.

Таким образом, подобные субстанции все время находятся в состоянии перемены. Лично я предпочитаю понятие «текучей модерности» другому понятию, которое нам также часто приходится слышать, а именно — понятию постмодерн, так как понятие текучей модерности в отличие от постмодерна несет в себе положительный смысл. Постмодерн содержит в себе идею о том, что современность – это уже не та эпоха модерна, которую мы знаем, это своего рода отрицание модерна. Указывая на факт некого изменения, данное понятие очень мало объясняет нам то, в чем же именно состоит принципиальное отличие эпохи модерна от того мира, в котором мы живем сегодня. Мне кажется, что самая важная черта современного периода состоит в ненаправленности перемен.

Сегодня, как никогда, сложно сказать о том, что происходящие перемены имеют какое-то заранее определенное направление, они застают нас врасплох, мы их не ожидаем и не предвидим. Поэтому мой основной тезис состоит в том, что эпоха Нового времени, или модерн, может быть разделена на два этапа, между которыми одновременно существует четкая преемственность и некоторый разрыв. Я постараюсь в нескольких словах объяснить, что я имею в виду.

Обе разновидности модерна динамичны, беспокойны и не могут устоять на одном месте, боятся этого застоя, неподвижности. Можно даже сказать, что существовать – это значит расти. Всех нас повергает в состояние паники сообщение о том, что народный доход упал до нулевой отметки, что равносильно нулевому росту. Мы не можем себе представить, чтобы наше общество не стремилось к тому, чтобы продвигаться дальше относительно его настоящего уровня развития.

Существовать – это расти, изменяться все время. Именно это соединяет два этапа современности.

Но есть, как я уже сказал, также и разрывы, отличия между ними, состоящие в том, что наши отцы и деды считали, что непрерывное изменение условий жизни — это временное явление, временные заботы и хлопоты, затруднения, которые они встретили на определенном историческом периоде своей жизни, а потом придет время отдыха. Например, самые великие и значительные экономисты XIX века не занимались проблемой экономического роста, для них он представлял собой только временный эпизод истории. Предположение экономических теоретиков XIX века состояло в том, что мы занимается производством, строим новые заводы, увеличиваем эффективность труда для того, чтобы удовлетворить существующие и определенные нужды и потребности человека.

Нужды человека можно научно подсчитать, потому что это величина постоянная. Мы можем подсчитать, сколько нужно новых заводов, чтобы удовлетворить все имеющиеся у человека нужды. А вместе с их строительством беспокойство и беготня, которые мешают нам спокойно жить, придут к концу. Таким образом, идеал экономики XIX века состоял в стабильной экономике, из года в год воспроизводящей то же самое рутинное производство продукции. Вот именно это и изменилось. Мы просто перестали надеяться на то, что эти изменения когда-то придут к концу. Сегодня мы понимаем, что устойчивая экономика не является эффективной, и что мы ее в принципе никогда не достигнем по многим причинам. Одна из самых главных причин состоит в том, вопреки ожиданиям, человеческие нужды не являются постоянной величиной. Чем больше они удовлетворяются, тем быстрее они растут. Экономика не обеспечивает полного удовлетворения человеческих потребностей, так как сама современная экономика направлена на формирование новых нужд и потребностей, которых не было ранее.

Рекомендуемая жизненная стратегия сегодня – это то, что на английском языке звучит как flexibility – гибкость и подозрение ко всем долговременным обязанностям.

Рекомендуется не принимать долгосрочных обязательств, потому что они будут ограничивать новые шансы, новые возможности, которые неизбежно появятся в будущем. Поэтому наиболее честно было бы раскрыть flexibility как мягкотелость, бесхарактерность – не проявление лояльности к чему-либо, какому-либо способу жизни, какой-либо идее, так как и идеи тоже изменяются из года в год – нужно быть открытым и не закрывать ни одной из опции выбора, которые вы должны делать.

Что изменилось в реальности, в обществе. Второе толкование – к каким новым выводам мы пришли за последнее время, наблюдая.

В конце концов, что отличает текучую модерность от старой, твердой, так это то, что она лишена иллюзий. Мы пришли к выводу, что то, на что надеялись наши предки, было иллюзией. Они считали, что возможно достигнуть состояния полного удовлетворения всех нужд человека, полного счастья, даже можно сказать, совершенного состояния общества. Совершенное состояние, как известно, — такое состояние, для которого всякая дальнейшая перемена будет переменой к худшему. Таким образом, это хороший сигнал к тому, чтобы воздержаться от каких бы то ни было дальнейших перемен – чтобы не случилось ничего нового.

Я хочу вам признаться, что мне пришло в голову в течение этих последних десяти лет. Новое такое наблюдение (возможно, это не новое положение, которое только недавно возникло, но новое понимание нашего состояния.) Вкратце я бы назвал это понятие interregnum, это в переводе на русский язык, что–то вроде «междуцарствия» или «межвластия». Если почитать «Тита Ливия» Макиавелли, найдете там очень реальные истории.

Тит Ливий описывает создание Рима, первым властелином которого был Ромул, который управлял Римом в течение 38 лет – это очень долгий период. Он был первым властителем, никакого опыта еще не было тогда. И когда он умер, согласно легенде, он пошел прямо в небо, нигде его могилы не найдете. Наступило что-то вроде всеобщего и полного остолбенения: что делать? Все законы, которые существовали в Риме до этого, казались людям несущественными, так как были тесно связаны с личностью Ромулуса. И теперь не было лидера, который мог бы подтвердить или отменить те первые законы в истории Рима, которые Ромулус установил. Первый период междуцарствия был после смерти Ромулуса. Один год, разделяющий его исчезновение и назначение второго короля Нуми. Это был первый период, к которому применили понятия interregnum. Что особенного в это периоде: старые права уже не обязывают, а новых еще нет. Старый властелин, который надзирал за исполнением права, уже не существует и никто не знает, каковы будут решения, принятые новым, потому что даже личность этого нового была не известна. Понятие interregnum приобрело различные расширенные значения с течением времени: это не только период между двумя царствованиями, то также перерыв между ломкой старого порядка и возникновением нового. Ленин, как вам известно, говорил о революционной ситуации, которая очень напоминает понятие interregnum, так как означает, что прежняя власть уже не может править по-старому, а народ уже не хочет быть управляемым по-старому.

Смысл понятия interregnum, которым я хочу пользоваться применительно к сегодняшнему дню, происходит от итальянского философа Антонио Грамши, который воскресил это древнеримское понятие и определил его таким образом: старое уже не работает, а новое еще не народилось. Или народилось, но мы его еще не замечаем, потому что этот новорожденный скулит так тихо, что мы его не слышим. Мы находимся в периоде interregnum, состоянии неуверенности, будущее непредвиденно, мы даже не знаем, как предвидеть развитие событий.

Если это так, возникает вопрос: что устарело, а что должно родиться, но еще не родилось в нашем случае? По моему мнению, что устарело – это временное устройство, аранжировка, так сказать, общественного порядка, которое в течение последних двух столетий более или менее опиралось на то, что существует тесная, неразрывная связь — синтез между территорией, нацией и государством. Второй синтез, тоже принятый как предпосылка, не подлежащая оспариванию, — это то, что соединены с собой, покрываются собой, живут под одной крышей – политика и «мощь».

Я пользуюсь этим термином «мощь», который является, по моему мнению, русским эквивалентом понятия, введенного Максом Вебером (одного из основоположников современных социальных наук) – немецкое понятие Machte, переведенное на французский как pouvoir, есть понятие power, которые, к сожалению, переводятся обычно на русский как власть. Но власть содержит в себе обе стороны: Machte и Staat, государство и мощь, политику и мощь.

Мощь – это возможность действенности, это не только возможность думать, размышлять, но возможность делать вещи, чтобы они были сделаны. Политика, с другой стороны, — это понятие, обозначающее возможность принять решение. Оба этих ингредиента – составные части власти в течение двух последних столетий. Так было принято, они должны жить в состоянии брака, и местом их совместного проживания было национальное государство. На этом уровне политика была адекватна существующей мощи. И, с другой стороны, мы все зависимы друг от друга: события, происходящие в Малайзии или в Бразилии, имеют неимоверное влияние на жизненные возможности и на наше будущее. Все мы связаны, и в этих условиях старый синтез, который действовал более или менее прилично на протяжении довольно длительного времени, просто уже неприменим сегодня.

Случилось что-то невообразимое еще 60-70 лет назад: развод и разделение между политикой и мощью.

Мощь переместилась в надгосударственное пространство и вышла из-под политического контроля. Глобальное пространство, названное М. Кастельсом, очень умным испанским социологом, пространством переплывов, пространством движения, свободно от политики, там нет политического контроля, нет того, кто определяет выбор вещей, которые должны быть сделаны. Но если значительная часть мощи испарилась в это новое пространство, политика осталась местной, локальной, как 100 лет назад, она по-прежнему остается политикой национального государства. Так как значительная часть ее мощи исчезла, уже не контролируемая решениями правительств национальных государств, те функции, которые государство обещало исполнить, попросту перерастают возможности современного государства. Это стало слишком большой нагрузкой для грузоподъемности местной, локальной связки между государством, территорией и нацией как последними инстанциями власти.

В связи с этим я бы хотел предложить следующее: состояние interregnum порождает важный вопрос, который состоит не в том, что надо делать, а если бы мы знали, что делать, кто это сделает? Потому что инструменты эффективного действия ограничены по сравнению с глобальными задачами, которые перед нами стоят. Так что я бы навал это инструментальным кризисом, кризисом орудий. Нет у нас таких стабильных структур, которые могли бы пытаться — если даже не осуществить, то определить направления событий, исторического развития.

То, что случилось до сих пор, – это глобализация, которая во всех отношения является глобализацией негативной, глобализацией сил, которые специализируются на игнорировании государственных границ, местных интересов, прав, преференций и так далее. Те силы, те мощи, которые глобализировались до сих пор, — это все-таки те, которые продолжают уменьшать мощь, способность действия национальных государств. Это финансы, торговля, которая глобализовалась, это информация, также уголовные организации (мафии всякого рода), торговля оружием, наркотиками и международный терроризм. Что не случилось еще, что не родилось еще – это изобретение каких-то глобальных эквивалентов того, что наши предки достигли на уровне национального государства, – какие-то формы представительства народных интересов, какие-то национальные формы уголовного кодекса, правовой системы.

То, на что Монтескье разделил власть народных государств, которые будут созданы в будущем, — на три неразделимые части: государство, правотворчество, исполнение права и судебная система — три кооперирующих ингредиента государства.

Ничего такого на глобальном уровне нет, мы часто слышим о международном community, конечно, это тоже иллюзия, попросту ложь — ничего такого не существует, нет никакого международного community. Мы слышим иногда про международное право, его тоже не существует. Существует право, которое можно сравнить с тем кошмаром, который появился бы в Москве, если бы правила уличного движения запрещали бы движение машин на красный свет только при условии подписания некой международной конвенции. В противном случае, вы свободны игнорировать красный свет и двигаться в любом направлении.

В результате — слабое государство без достаточной мощи, силы, чтобы нести на себе весь этот неимоверный груз функций, которые еще 150 лет тому назад обещало своим гражданам исполнять. Защитить их перед, например, различными сюрпризами жизни: утратой средств существования, личными катастрофами различного рода. Никакой честный политик не сможет обещать то же самое. Напротив, то, что мы видим на протяжении последних 20-30 лет, – это очевидная тенденция всех правительств — перенос функций, которые прежде принадлежали государству, на других агентов.

Горизонтальное движение некоторых функций к рынкам, которые по определению свободны от политического вмешательства, которые являются неполитическим существом или скатывание их вниз — то, что мой коллега Э. Гидденс называет «жизненная политика». Это такое дивное, неожиданное явление, это такая сфера, в которой каждый из нас одновременно является парламентом, правительством и наивысшей инстанцией верховного суда. Так что все эти три элемента, о которых говорил Монтескье, есть в каждой жизненной политике индивида; если вам не удастся достичь своих целей — не к кому идти требовать возмещения, потому что это ваша вина, вы как индивид не справились с этой задачей. Это, конечно, очень требовательный постулат, большинство из нас не в состоянии встать к нему лицом к лицу. Мы все теперь стали из-за исчезновения некоторых функций государства «индивидами де юре». Между индивидами де юре и индивидами де факто большое расстояние. Де факто мы можем стать индивидами, если у нас есть такие действенные возможности, но этого нельзя сказать о неимоверном количестве граждан каждого известного нам государства. Так что это результаты развода между мощью и политикой.

Последствия этого развода создают положение неуверенности, которое является, по-моему, самой болезненной проблемой наших времен. Неуверенность, которая распадается на три части: с одной стороны, мы попросту не в состоянии увидеть, какие последствия повлекут наши решения в будущем, мы не знаем даже про все предпосылки, которые мы молча принимаем по поводу нынешнего состояния вещей, — как они изменятся в будущем.

Инвестирование в будущее становится очень трудной и рискованной задачей, потому что если вы примете решение, которое связывает вам руки и ноги на долгие годы, тогда, конечно, в этой быстро меняющейся действительности новые возможности, которые появятся в будущем, будут для вас недоступны, потому что вы окажетесь связанными обязательствами, которые вы взяли на себя давным-давно.

Так что из этого незнания, недостатка данных о состоянии ситуации и будущем развитии вытекает нерешительность.

Очень знаменательным признаком наших времен является то, что молодые поколения стараются откладывать важные решения как можно дольше: выбор направления учебы, факультет, специальность. Лучше всего, чтобы он был всесторонним.

Узкая специальность – это залог затруднений в будущем, риск того, что спрос на вашу узкую специальность исчезнет: завтра окажетесь без работы.

Так что, нерешительность – неизбежное последствие недостатка знаний. Но, с другой стороны, в этом содержится смысл беспомощности: даже если бы я обладал всеми необходимыми данными для принятия важных долгосрочных решений, у меня не хватало бы сил и ресурсов, чтобы пользоваться моим этим знанием. А если я игнорант, если я импотент, если мне не хватает знаний, эмоций и действенности моих предприятия, тогда приходит еще третий элемент – унижение. Я чувствую себя неадекватно требованиям.

У других людей есть положительные результаты их работы, я же один из отбросов этого прогресса, который происходит на моих глазах.

Из этого вытекает, что я попросту нахожусь на низшем уровне по сравнению со всеми остальными индивидами. Джон Грей, английский философ политики, говорит, что правительство современного государства не знает заранее, как отреагирует рынок, и поэтому оно действует вслепую (act blind).

Раньше было понятно, что люди, приходящие из низких культур, будут делать все возможное, чтобы вознестись к этим высотам, достигнуть. Так что если прибывали мигранты из других стран, никто так серьезно не занимался размышлениями над искусством пребывания постоянного в coliving, совместной жизни с другими, иными людьми, потому что присутствие других элементов, которые отличаются от нас культурой, религией, языком, историями, которые они рассказывают о своем прошлом, – это только временные затруднения. Скоро они станут буквально такими же, как мы сами. Эти отличия, которые затрудняют коммуникацию между нами, просто исчезнут. Если это только временная загвоздка, так зачем тратить наши силы и мысли на размышления о том, как можно жить совместно и полезно для всех сторон, которые включены в это сожительство, как можно выработать такие средства совместной жизни?

Ханна Арендт хвалила Лессинга, одного из пионеров германского Просвещения за то, что он был одним из первых философов, который осмелился предвидеть, что различия между людьми будут с нами до конца мира. Они не исчезнут, они не временное явление. Эта разнородность человеческого рода будет длиться так долго, как существует сам человеческий род. Она его хвалила также и за то, что он радовался этой перспективе, он был рад, что мы навсегда будем жить в положения разногласия, предпочитая разные вещи, любя разные способы жизни, потому что Лессинг верил, что все развитие культуры, все творчество возникает в ситуации разногласия. Он боялся консенсуса, который стал таким модным понятием: Ах, если бы мы все были одного мнения, каким бы роскошным был бы мир! Лессинг был очень решительным противником такого взгляда, он считал, что если все люди будут согласны, так чему тогда будет служить несколько миллиардное человечество?! одного человека будет вполне достаточно, потому что все новое, действительно захватывающее рождается из спора, дискуссии, диалога, разногласий. Так что мы в первый раз стоим перед таким новым вызовом.

Становится все более и более очевидно, что вопреки тому, что говорят политики, чтобы выиграть следующие выборы, этот процесс миграции не кончится. Вам известно, что миграция — это неотделимый атрибут модерна. Она началась вместе с модерном и продолжается до настоящего времени.

Почему?

Потому что есть такие две отрасли современной индустрии, которые специализируются на продукции лишних людей. Одна, которая не может не вырабатывать лишних людей, – это order building . Когда вы строите новый улучшенный порядок, неизбежно некоторые категории людей окажутся лишними, они – отбросы строительства нового порядка. Есть вторая отрасль индустрии, которая тоже оставляет за собой много лишних людей, – экономический прогресс, потому что ЭП означает только одну вещь: то, что мы делали вчера, используя большее количество труда и большее количество людей, теперь мы делаем с меньшим количеством труда. И это значит, что некоторые способы добывания средств существования не могут выдержать состязания с этими более экономическими методами продукции.

Люди, которые занимались такими видами продуктивной деятельности, оказываются отвергнутыми, бракованными. Два способа производства лишних людей.

Это началось с самого начала, два-три века тому назад, в течение ХVIII, ХIХ столетия и первой половины ХХ века согласно некоторым оценкам более, чем 60 миллионов европейцев иммигрировало на пустые, неосвоенные земли — Южная Америка, Северная Америка, Австралия и Новая Зеландия и тому подобное. Миллионы людей из России, Германии, Шотландии, Англии, Ирландии, Испании, Италии – лишние люди – переделанные в колониальные армии, в колониальную администрацию и самих колониалистов. Европа, наши европейские предки обладали преимуществами над нашим временем, над людьми, которые борются с теми же проблемами сегодня, которое состояло в том, что спустя пару столетий Европа была единственным местом на Земле, которое вошло уже в этот способ жизни, который мы называем модерном, способ жизни, который не может не производить лишних людей. Остальные континенты, занятые своими предмодерными способами жизни, не производили лишних людей, и поэтому Европа была в состоянии найти глобальную развязку для местных проблем. Производство лишних людей было местной проблемой Европы, и вся планета Земля, полная таких континентов и земель, которые с точки зрения более развитой, вооруженной Европы, были ничьими, девственными, которая ожидает прибытия людей, которые извлекут из нее большую пользу.

Народы, те страны, которые вошли теперь в эту фазу модерного развития, уже этого преимущества, конечно, не имеют. Глобального решения для их проблем не существует: они не могут послать своей армии в Европу, чтобы ее подбить. Нет таких земель, которые могут считаться ничьими, готовыми для колонизации, в результате, эти новые присоединенные к модерну страны, приговорены к невозможному труду нахождения локальных, местных решений для глобально произведенных проблем. Потому что миграция сегодня — это проблема глобальная. Это не частная собственность Европы, но общечеловеческое явление. И миграция не кончится, это наше будущее, хотим мы этого или нет, довольны мы этим или нет. В начале ХХI века мы стоим перед необходимостью сделать то, чего наши предки не сделали, потому что не приходило им этого в голову, не чувствовали они этой потребности — необходимости разработки новых способов сосуществования в условиях постоянной разнородности культур и человеческих группировок.

Из этого вытекает, что единственным постоянным аспектом, атрибутом нашей действительности является непостоянность, единственной уверенностью, которой мы обладаем наверняка, является неуверенность.

Источник

© content.foto.google.com