В августе 2002 года я стал президентом Техасского университета агрокультуры и машиностроения, и к октябрю 2006 года находился на этом посту уже пятый год. Я был там счастлив, и многие – но не все – «агги» (студенты-агротехники; команда TexasA&MUniversity) были убеждены, что я произвёл значительные усовершенствования в университете почти во всех аспектах (исключая футбол). Сначала я подписал контракт на пять лет, но потом согласился его продлить до семи лет – вплоть до лета 2009 года. Затем мы с женой Бекки наконец вернулись в дом на Тихоокеанском Северо-Западе.

Призван

Неделя, начавшаяся 15 октября 2006 года – неделя, которая должна была изменить мою жизнь – началась, как положено, с нескольких встреч. Затем я тронулся в путь, который лежал в ДеМойн, Айова, где я должен был выступить с речью в пятницу 20-го.

Сразу после 13-00 в этот день я получил по электронной почте письмо от своего секретаря Сэнди Кроуфорд, в котором говорилось, что советник по национальной безопасности президента Буша, Стив Хэдли, хотел бы поговорить со мной по телефону в течение часа или двух. Помощник Хэдли «весьма настаивал», чтобы сообщение было мне передано. Я попросил Сэнди передать помощнику, что перезвоню Стиву в субботу утром. Я понятия не имел, зачем Стив звонил, но я провёл почти девять лет в Белом доме в качестве члена Совета по национальной безопасности (СНБ) при четырёх президентах, и знал, что Западное крыло часто требует срочных ответов, хотя это вовсе и не обязательно.

Впервые мы с Хэдли познакомились в аппарате Совета по национальной безопасности летом 1974 года и остались друзьями, хотя и встречались не часто. В январе 2005 года Стив – пришедший на смену Кондолизе Райс в качестве советника по национальной безопасности Джорджа У.Буша во время его второго президентского срока – спросил, как я смотрю на то, чтобы стать первым директором службы национальной безопасности, – службы, созданной по закону прошлого года; я был решительно против этого закона – и службы – по причине их неработоспособности. Президент и его старшие советники хотели, чтобы я заставил всё это работать. Я встретился с Хэдли и главой администрации Белого дома Энди Кардом в Вашингтоне в понедельник инаугуарационной недели. Мы очень подробно обсудили компетенцию и полномочия президента службы, и к концу недели и они, и я думали, что я соглашусь занять этот пост.

В следующий понедельник я должен был позвонить Карду в Кэмп-Дэвид, чтобы дать окончательный ответ. Все выходные я мучительно обдумывал решение. В субботу ночью, лёжа в постели не в силах заснуть, я сказал Бекки, что она может значительно облегчить для меня это решение – я знал, как ей нравилось в Техасском университете, и всё, что она должна была сказать – это что ей не хочется возвращаться в Вашингтон, округ Колумбия. Вместо этого она сказала: «Мы должны выполнять свой долг». Я ответил: «Большое спасибо».

Поздно вечером в воскресенье я бродил по кампусу и курил сигару. Проходя мимо знакомых памятников и зданий, я решил, что не могу оставить Техасский университет – оставалось ещё слишком много того, чего я не успел там осуществить. И мне очень, очень не хотелось возвращаться в правительство. На следующее утро я позвонил Энди и сказал ему, чтобы он передал президенту, что я не возьмусь за эту работу. Видимо, он был ошеломлён. Должно быть, он почувствовал, что я их обманул, о чём я сожалел, но это на самом деле это было решение, принятое в последнюю минуту. Оставалось одно утешение. Я сказал Бекки: «Теперь мы в безопасности – администрация Буша больше никогда ни о чём меня не попросит». Я ошибался.

В девять утра в субботу – на этот раз почти два года спустя – я позвонил Стиву, как и обещал. Он, не теряя времени, просто и прямо спросил: «Если бы президент попросил Вас стать министром обороны, Вы бы согласились?» Ошеломлённый, я ответил ему так же просто и прямо, без колебаний: «Наши парни погибают на двух войнах. Если президент думает, что я могу помочь, у меня нет другого выбора, кроме как сказать «да». Это мой долг». Солдаты там выполняют свой долг – как я могу не выполнить свой?

Сказав это, я сидел за столом как в остолбенении. Я думал про себя: «Боже мой, что я наделал?». Я знал, что после почти сорока лет брака Бекки поддержит моё решение, а также всё, что это означает для наших двоих детей, но всё-таки боялся ей обо всём сказать.

Через несколько дней мне позвонил Джош Болтен, бывший директор Административно-бюджетного управления, заменивший Карда на посту главы администрации Белого дома в начале года, чтобы подстраховаться насчёт моих намерений. Он спросил, нет ли у меня каких-либо этических затруднений, которые могли бы стать проблемой, к примеру, не нанимал ли я в качестве няней или домработниц нелегальных иммигранток. Я решил немножко повеселиться за его счёт и сказал, что у нас есть экономка, не имеющая американского гражданства. Прежде чем он начал учащённо дышать, я добавил, что у неё есть грин-карта и она значительно продвинулась в оформлении гражданства. Не думаю, что он оценил моё чувство юмора.

Потом Болтен сказал, что для меня будет организована встреча с президентом. Я ответил, что думаю, могу просочиться в Вашингтон на обед в воскресенье, 12 ноября, не привлекая внимания. Президент хотел ускорить приезд. 31 октября Джош прислал мне е-мэйл, чтобы узнать, смогу ли я приехать на ранчо Буша в окрестностях Кроуфорда, Техас, на встречу рано утром в воскресенье 5 ноября.

Распоряжения, отданные заместителем главы администрации Белого дома Джо Хэгином, были весьма точны. Он сообщих мне по электронной почте, что я должен встретиться с ним в 8-30 утра в Макгрегоре, Техас, от которого до ранчо ехать 20 минут. Я найду его на парковке у продуктового магазинчика Брукшир Бразерс, он будет сидеть в белом Додже Дьюрандо, припаркованном справа от входа. Одежда – «ранчо кэжуал» – футболка и брюки-хаки либо джинсы. Я вспоминаю это, и мне забавно, что мои рабочие собеседования и с президентом Бушем, и с новоизбранным президентом Обамой были обставлены с большей таинственностью в стиле «плаща и кинжала», чем большинство встреч во время моей многолетней карьеры в ЦРУ.

Кроме Бекки, я никому не говорил о том, что происходит, за исключением отца президента, бывшего президента Джорджа Х.У.Буша (сорок первый президент, Буш 41), с которым хотел посоветоваться. В первую очередь он был причиной того, что я в 1999 году приехал в Техасский университет, чтобы стать временным деканом Школы управления и государственной службы Джорджа Х.У.Буша. То, что должно было стать девятью месяцами работы, по нескольку дней в месяц, превратилось в два года и привело непосредственно к моему назначению президентом Техасского университета A&M. Бушу было жаль, что я перешёл в университет, но он знал, что страна должна быть на первом месте. Кроме того, думаю, он был рад, что его сын обратился ко мне.

Я выехал из дома как раз перед пятью утра, направляясь на собеседование с президентом. Называйте меня старомодным, но я посчитал, что пиджак-блейзер и слаксы больше подходят для встречи с президентом, чем футболка и джинсы. «Старбэкс» так рано не открывается, так что в глазах у меня было довольно мутно во время первой половины 2.5-часового пути. Всю дорогу я думал о том, какие вопросы будут мне задавать, и что я на них отвечу, о масштабе предстоящих задач, о том, как изменится и моя жизнь, и жизнь моей жены, и о том, как подойти к работе министра обороны. Я не могу припомнить чувства какого-либо сомнения в себе по дороге на ранчо в то утро, и это, возможно, является отражением того, насколько мало я понимал тяжесть ситуации. Однако я знал, что есть кое-что в мою пользу: большинство почти не надеялось, что можно как-то повернуть ход войны в Ираке и изменить климат в Вашингтоне.

За рулём я думал и том, как это странно – оказаться в этой администрации. У нас с президентом не было ни одного разговора. Я не играл никакой роли в кампании 2000 года, и меня никогда об этом не просили. У меня не было практически никаких контактов ни с кем из администрации во время первого президентского срока Буша, и меня сильно встревожило, когда мой близкий друг и наставник, Брент Сноукрофт ввязался в публичный спор с администрацией по поводу своей оппозиции решению начать войну в Ираке. Хотя я и был знаком с Райс, Хэдли, Диком Чейни и другими уже много лет, я вступал в команду людей, которые прошли вместе 9/11, которые вели две войны, и которые уже шесть лет были в одной команде. Я буду аутсайдером.

Я прибыл на наше таинственное рандеву в Макгрегоре без проблем. Когда мы подъехали к ранчо, можно было наблюдать разницу в обеспечении безопасности после 9/11. Мне приходилось посещать и другие резиденции президентов, и они усиленно охранялись, но ничего подобного не было. Меня попросили выйти из машины у офиса президента, просторного, но просто отделанного одноэтажного здания, расположенного на некотором расстоянии от главного дома. В нём располагался обширный кабинет и президентская гостиная, а также кухня и пара рабочих комнат с компьютерами для персонала. Я опередил президента (всегда хорошо для протокола), получил чашку кофе (наконец-то!) и осмотрелся вокруг за те несколько минут, пока не приехал президент – ровно в 9-00. (Он был всегда исключительно пунктуален). Ему пришлось покинуть большую компанию друзей и членов семьи, праздновавших 60-летие его супруги Лоры.

Мы обменялись любезностями, и он приступил к делу. Сначала он рассказал, как важно добиться успеха в Ираке, упомянув, что принятая сейчас стратегия не работает, и необходима новая. Он поведал мне, что серьёзно думает о значительном наращивании американских сил для восстановления безопасности в Ираке. Он спросил меня о моём опыте в Группе изучения Ирака (подробнее об этом далее) и о том, что я думаю о таком наращивании. Он сказал, что считает – нам необходимо новое военное руководство в Ираке, и что он внимательно присматривается к генерал-лейтенанту Дэвиду Петреусу. Ирак явно занимал все его мысли, но он также говорил и о своих заботах в Афганистане; о ряде других проблем национальной безопасности, включая Иран; о настроениях в Вашингтоне; о своей манере ведения дел, включая настаивание на искренности своих старших советников. Когда он особо отметил, что его отец не знает о нашей встрече, я почувствовал себя немного неуютно, но не стал его разочаровывать. Было ясно, что он не советовался с отцом об этом возможном назначении и что, несмотря на позднейшие спекуляции, Буш 41 в этом никакой роли не играл.

Он спросил, нет ли у меня вопросов или неясностей. Я ответил, что в голову приходит пять вещей. Во-первых, по Ираку, исходя из того, что я узнал в Группе изучения Ирака, я сказал ему, что, по моему мнению, наращивание сил необходимо, но его продолжительность должна быть тесно увязана с конкретными шагами иракского правительства – особенно принятием ключевых законодательных инициатив, укрепляющих межрелигиозное примирение и национальное единство. Во-вторых, я выразил своё глубокое беспокойство по поводу Афганистана и своё чувство, что им в настоящее время пренебрегают, и что слишком много внимания сосредоточено на попытках создать дееспособную центральную власть в стране, которая, по сути, никогда не была единой, и слишком мало внимания уделяется провинциям, районам и племенам. В-третьих, я чувствовал, что ни Армия, ни Морская пехота не были достаточно велики, чтобы выполнить всё то, что в настоящее время от них требовали, и их состав нужно было увеличить. В-четвёртых, я предложил, чтобы убрали ложную приманку для Национальной гвардии и Резерва – большинство мужчин и женщин вступили в Гвардию, в частности, ожидая поездок на месяц в летние тренировочные лагеря и на сборы, и что их будут призывать в случае стихийных бедствий или национального кризиса; вместо этого они попали в действующие силы, которые отправляют в командировку на год и более для участия в активных и опасных действиях, и, возможно, будут отправлять не один раз. Я сказал президенту, что думаю – все эти вещи негативно отражаются на их семьях и их работодателях, на что необходимо обратить внимание. Он не выразил несогласия с моими соображениями о Гвардии. Наконец, я сказал ему, что, хотя я не эксперт и не имею полной информации, но то, что я слышал и читал, привело меня к выводу, что Пентагон закупает слишком много оружия, которое больше подходит для Холодной войны, чем для 21-го века.

После того, как мы проговорили почти час наедине, президент наклонился вперёд и спросил, есть ли у меня ещё вопросы. Я сказал, что нет. Затем он изобразил что-то вроде улыбки и проронил: «Чейни?» Когда я в ответ тоже изобразил что-то вроде улыбки, он продолжил: «Он имеет голос, важный голос, но только один голос». Я ответил, что у меня были хорошие отношения с Чейни, когда тот был министром обороны, и я думаю, что смогу заставить эти отношения работать. Потом президент сказал, что знает, как я люблю Техасский университет, но что стране я нужен больше. Он спросил меня, хочу ли я занять пост министра обороны. Я ответил «да».

Он был очень откровенен со мной, говоря о многом, включая своего вице-президента, и он был воодушевлён такой же откровенностью с моей стороны. Я остался в уверенности, что, в случае, если я стану министром, он будет ожидать от меня, что я буду говорить ему в точности то, что думаю на самом деле, и я знал, смогу делать это без проблем.

Ошеломлённый, я возвращался обратно в университет. В течение двух недель стать министром обороны – возможность из тех, в которую я продолжал верить наполовину, которая не может стать реальностью. После собеседования, хотя президент и не приказал мне паковать чемоданы, я уже знал, что мне предстоит.

Около пяти вечера в тот же день я получил е-мэйл от Буша 41: «Как всё прошло?» Я ответил: «Я, возможно, слегка не в себе, но думаю, всё было исключительно хорошо. Я, несомненно, удовлетворён ответами на все вопросы, которые поднимал (включая те, о которых мы с Вами говорили)… Если я не ошибаюсь, всему этому делу собираются дать ход»…Я продолжал: «Мистер президент, мне грустно думать о возможности покинуть Техасский университет, но я испытываю и крайне приятное чувство – возвращаюсь, чтобы помочь в критический момент. Вам известно, что, если не считать рукопожатия, когда он был губернатором Техаса, я в самом деле никогда не встречался с Вашим сыном. Сегодня мы провели больше часа вместе, один на один, и мне понравилось то, что я увидел. Может быть, я и смогу ему помочь». Я попросил его быть осмотрительным на предмет того, что ему известно, и он тут же ответил: «Я НЕ протекаю! Рот на замке говорит, что это очень здорово, что он очень горд таким другом, как ты».

Буквально через несколько минут мне позвонил Болтен, чтобы сообщить, что президент решил двигаться дальше. Анонс для прессы запланирован на среду, 8 ноября, затем в 15-30 съёмка для ТВ, с участием президента, Рамсфелда и меня в Овальном кабинете.

Чейни, как он писал в своих мемуарах, был против решения президента сместить Рамсфелда, который был его давним другом, коллегой и наставником. В то время я так и думал, и испытал облегчение, когда Болтен вскользь заметил мне, что госсекретарь Кондолиза Райс была в восторге от моей кандидатуры, и что вице-президент сказал, что я «хороший человек». Как заметил Болтен, по словам Чейни, это дорогого стоило.

Я рассказывал обо всём этом Бекки – я не смел поступить иначе – и выразил ей только одно опасение, когда воскресенье подошло к концу. Администрация Буша к тому времени пользовалось крайне низким доверием по всей стране. Я сказал жене: «Я должен это сделать; но надеюсь, что смогу уйти из этого правительства, не запятнав свою репутацию».

Представлен

В понедельник, всё ещё в тайне, громоздкие колёса основного процесса утверждения в должности пришли в движение. Дабы начать прохождение всех этических вопросов, связанных с моим членством в наблюдательных советах и советах директоров, моими инвестициями и всем прочим, моим первым контактёром стала советник Белого дом Гарриет Майерс. Политическая сторона моего утверждения началась во вторник, когда меня попросили предоставить списки членов Конгресса, которые, по моему мнению, будут позитивны в своих оценках, а также бывших чиновников, журналистов и прочих, от которых можно ожидать выгодных комментариев по поводу моего назначения. Меня попросили прибыть в Белый дом восьмого утром.

Я вылетел в Вашингтон на самолёте ВВС Гольфстрим без опознавательных знаков, который приземлился на авиабазе ВВС Эндрюс прямо на окраине Вашингтона, где вырулил до дальней части лётного поля. Меня (снова) подобрал Джо Хагин.

Через несколько минут я прибыл в Белый дом, где был представлен небольшому офису в Западном крыле, откуда я должен был начать свои звонки вежливости лидерам законодательного собрания, ключевым фигурам Конгресса и другим светилам вне и внутри Вашингтона. Я был представлен Дэвиду Бруму, молодому помощнику по правовым вопросам, который должен был стать моим «проводником» и направлять меня на протяжении процесса утверждения в должности. У меня, конечно, был собственный опыт работы в Конгрессе, но Дэвид был очень умным, практичным и проницательным наблюдателем за Капитолийским Холмом, наряду с тем, что он был офицером корпуса морской пехоты США. Мне было очень комфортно с ним.

Я сделал ряд звонков, и реакция на моё предстоящее назначение была в подавляющем большинстве случаев положительная. Я выяснил, что даже республиканцы очень нервничали по поводу Ирака и были готовы отойти от нынешнего подхода – особенно учитывая тот факт, что многие из них объясняли потерю контроля своей партии над Конгрессом на состоявшихся накануне выборах главным образом растущей оппозицией общественности к войне. Не зная, какую позицию я займу по Ираку, они всё равно приветствовали меня. Демократы были даже ещё более воодушевлены, полагая, что моё назначение как-то приблизит конец войны. Если до того как я начал всех обзванивать, меня мучили опасения, что в качестве министра у меня будет одно единственное занятие, то после этих звонков они рассеялись.

Где-то в районе 12-30 по техасскому времени, примерно через полчаса после пресс-конференции президента, на которой было объявлено об изменениях в Министерстве обороны, заранее приготовленное мною электронное письмо с личным посланием было разослано приблизительно 65 000 студентам, преподавателям и сотрудникам Техасского университета агрокультуры и машиностроения. Оказалось, что тяжелее всего мне было написать следующее:

«Я должен сказать вам, что после того как я два года назад вместо возвращения в правительство выбрал работу в Техасском университете, как в стране, так и по всему миру многое произошло. Я очень люблю Техасский университет, но ещё больше я люблю свою страну и, как многие «эгги» в погонах (все, кто связывает себя с Техасским университетом агрокультуры и машиностроения, называют друг друга «эгги»), я обязан выполнить свой долг. Поэтому я должен уйти. Я надеюсь, вы понимаете, насколько это для меня больно и как я буду скучать о вас и этом уникальном американском институте».

Ещё через пару часов состоялось представление. Президент, Рамсфельд и я мельком встретились в президентской столовой, прежде чем Рамсфельд, за ним президент, затем я, проследовали в Овальный кабинет. Прошло приблизительно 14 лет с тех пор, как я в последний раз бывал в Овальном кабинете.

Президент открыл свою речь заявлением о необходимости остановить наступление, как в Ираке, так и Афганистане, чтобы защитить американцев. Он говорил о роли министра обороны, затем рассказал о моей карьере. После чего сделал пару замечаний о проблемах, которые достанутся мне как министру обороны: «Ему предстоит привнести в департамент свежий взгляд и новые идеи о том, каким образом Америка может достичь своих целей в Ираке» и «Боб разбирается в том, как руководить большими, сложными учреждениями и как преобразовывать их для решения новых задач». Далее он продолжил, щедро расхвалив заслуги Рамсфельда и его достижения на посту министра, и поблагодарив его за всё то, что он сделал, чтобы Америка стала безопасней. Следующим на подиум заступил Рамсфельд и рассказал о стоящих перед страной вызовах безопасности и отдельно поблагодарил президента за его доверие и поддержку, которую тот оказывал его коллегами по Министерству обороны, и, прежде всего нашим мужчинам и женщинам в форме за их службу и жертвенность. Я думаю, это заявление продемонстрировало высокий класс.

Затем настала моя очередь. После того, как я поблагодарил за доверие президента, а Дона за его службу, я сказал:

«В августе этого года исполнилось 40 лет с того момента, как я заступил на государственную службу. Президент Буш будет седьмым президентом, которому я служил. Я не ожидал возвращения на государственную службу и никогда не занимал в обществе положения более высокого, чем ректор Техасского университета агрокультуры и машиностроения.

Однако Соединённые штаты находятся в состоянии войны в Ираке и Афганистане. Мы боремся с терроризмом по всему миру. И мы стоим перед лицом других вызовов миру и нашему обществу. Я считаю, что исход этих конфликтов сформирует облик нашего Мира на десятилетия вперёд. Поскольку долгосрочные стратегические интересы, национальная безопасность и безопасность нашей родины поставлены под угрозу, поскольку так много сынов и дочерей Америки в наших вооружённых силах находятся в опасности, я не колебался, когда президент попросил меня вернуться к своим обязанностям.

Если Сенат утвердит меня в должности, я буду отдавать службе все силы; я благодарен президенту за то, что он предоставляет мне эту возможность».

Освещение в прессе и публичные заявления в последующие дни были весьма позитивны, но я был достаточно искушён, чтобы понимать, что это было скорее желание перемен, чем энтузиазм по поводу моего назначения. Было множество насмешливых комментариев по поводу возвращения команды «41», президентском отце, пришедшем на помощь, бывшем государственном секретаре Джиме Бейкере, дергающем за ниточки из-за кулис, и о том, как я собираюсь очистить Пентагон от назначенцев Рамсфельда – «вычистить кольцо-Е» (наружный коридор Пентагона, где располагаются офисы высокопоставленных гражданских лиц Министерства обороны). Всё это было полной ерундой.

Следующие три недели, продолжая движение от ректора института к министру, я был занят навёрстыванием подготовки к утверждению в должности. И хотя я и был бывшим директором ЦРУ, имевшим доступ к «святая святых» американских секретов, мне пришлось заполнять печально знаменитую федеральную Форму SF 86 – «анкету для лиц, занимающих посты в Национальной Безопасности» – точно так же, как любому, подающему заявление на работу в правительстве. Как любой управленец старшего звена, я должен был заполнить среди прочего декларацию о финансовых активах. Я делал это и раньше, но обстановка в Вашингтоне изменилась, а неточные ответы – даже невинные ошибки – за последние годы подставили ногу многим номинантам. Поэтому мне подсказали нанять одну вашингтонскую юридическую фирму, специализирующуюся на заполнении этих форм, чтобы застраховаться от ошибок. Поскольку я не хотел задержек в своём утверждении в должности, я прислушался к совету, и вскоре 40 000 долларов превратились в мои документы. (Представляю себе, во сколько это обходилось номинантам, с гораздо более сложными – и большими – объёмами раскрытия финансовой информации). Мне также предстояло ответить на шестьдесят пять страниц вопросов Комитета Сената США по вооружённым силам. Хорошая новость состояла в том, что в Пентагоне есть большая группа людей, берущих на себя большую часть работы по подготовке ответов на эти вопросы, хотя номинанты и должны ознакомиться, и подписать их, и быть готовыми обсудить эти ответы на подтверждающем слушании.

За время подготовки к слушанию я обошёл целую анфиладу вычурно разукрашенных офисов в Здании исполнительного управления Эйзенхауэра, гигантском строении из гранита, отделанном в Викторианском стиле, где у меня 32 года назад был офис гораздо меньших размеров. Там я получил материалы для чтения по основным вопросам, касающимся военных ведомств (армии, флота – включая корпус морской пехоты – и военно-воздушных сил), а также по организации обороны, включая диаграммы, которые я нашёл непостижимо сложными, предзнаменующие бюрократические проблемы, с которыми я вскоре должен был столкнуться. Моей общей стратегией на слушании было не знать слишком много, особенно того, что касается бюджета и программ военных закупок, по которым у разных сенаторов Комитета были диаметрально противоположные интересы. Я знал, что слушание будет не о том, что я знаю о Министерстве обороны, а, прежде всего о том, что я думаю об Ираке и Афганистане, равно как о моём отношении к этому и намерениях. В этом мои наставники не могли мне помочь.

В эти три недели я впервые встретил Роберта Рангеля, «специального помощника» Рамсфельда – на самом деле его начальника штаба. Прежде чем прийти в Пентагон в 2005-м, Рангель был сотрудником Комиссии палаты представителей по делам вооружённых сил, включая несколько лет работы начальником этой комиссии. Я быстро пришёл к выводу, что Роберт знает больше, и обладает лучшим чутьём работы как в Конгрессе, так и Министерстве, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал. Если бы я смог убедить его остаться, он бы имел неоценимое для меня значение.

Наиболее драматическое событие этих дней накануне слушания, более важное, чем любой брифинг, отразившееся на моей бодрости духа и мужестве, взволновавшее меня до глубины души, произошло однажды вечером, когда я ужинал в одиночестве в своём отеле. Женщина средних лет подошла к моему столу и спросила, не я ли господин Гейтс, новый министр обороны. Я ответил «да». Она поздравила меня с назначением, а затем сказала мне с глазами полными слёз: «У меня два сына в Ираке. Ради Бога верните их живыми домой. Мы будем за Вас молиться». Я был ошеломлён. Я кивнул и пробормотал что-то вроде «я постараюсь». Я не смог доесть свой ужин, а ночью не мог заснуть. Только теперь наши войны приобрели для меня настоящую реальность, равно как ответственность, которую я принял на себя за всех тех, кто воюет. В первый раз я испугался, что не смогу оправдать ожиданий этой матери и всей страны.

За несколько дней до моего слушания 5 декабря я прошёл ритуал посещения ключевых сенаторов, включая среди прочих и тех, кто входил в сенатскую Комиссию по делам вооружённых сил. Я был ошеломлён горечью сенаторов по поводу решения президента объявить о перестановках в Министерстве обороны лишь после промежуточных выборов. Они были убеждены, что если бы президент объявил о том, что Рамсфельд уходит за несколько недель до выборов, они бы удержали большинство в Конгрессе. Эти республиканцы к тому же брюзжали, что Белый дом Буша имел дело – так они сказали – только с высшим руководством, а остальных игнорировал. Некоторые критиковали высшее военное руководство. В то время, как некоторые из этих республиканцев, среди которых был Джон Маккейн, выразили решительную поддержку войны в Ираке и мнение, что мы должны нарастить наши усилия, показательно, что, как минимум, половина сенаторов-республиканцев была очень обеспокоена нашим продолжающимся вмешательством в иракские дела и определённо рассматривала войну как серьёзную и нарастающую политическую ответственность для своей партии.

Те сенаторы-демократы, с которыми я встречался, выражали своё мнение решительнее: несогласие с войной в Ираке и необходимость покончить с ней; необходимость сфокусироваться на Афганистане; их точка зрения – отношения между Пентагоном и Конгрессом ужасны, а отношения между гражданскими и военными внутри Министерства обороны также плохи; их неуважение и нелюбовь к Джорджу Бушу (сорок третьему президенту, здесь и далее просто Буш 43) и сотрудникам его администрации; их решимость использовать своё вновь сложившееся большинство в обеих палатах Конгресса для изменения курса на войне и дома. Они открыто заявляли, что чрезвычайно довольны моим назначением и обещали свою поддержку, думаю в основном потому, что они думали что я, как член Группы по изучению ситуации в Ираке с распростёртыми объятиями встречу их требование вывода войск из Ирака.

Визиты вежливости предвещали то, во что должны были превратиться предстоящие годы. Сенаторы, которые будут злобно атаковать президента на публике за Ирак, в глубине души были озабочены последствиями провала. Большинство старалось ознакомить меня с важными объектами оборонной промышленности в своих штатах, и добивались моей поддержки всех этих судовых верфей, складов, баз и связанных с ними рабочих мест. Я был разочарован тем, что посреди схватки двух войн такие местечковые проблемы имели настолько высокий приоритет.

В целом же визиты вежливости к сенаторам по обе стороны придела этого «храма» приводили в уныние. Я предполагал партийные разногласия, но не то, что они будут настолько личными по отношению к президенту и прочим в администрации. Я не ожидал, что члены обеих партий будут так критично настроены по отношению к гражданским и военным руководителям Пентагона относительно не только их профессионализма, но и отношений с Белым домом и Конгрессом. Визиты вежливости совершенно ясно убедили меня, что программа моих действий будет гораздо шире, чем просто Ирак. Сам по себе Вашингтон превратился в зону боевых действий, и он становился для меня театром военных действий на следующие четыре с половиной года.

Утверждён

В машине по дороге из отеля в Капитолий, куда я ехал на утверждение в должности министра обороны, я с удивлением думал о своём пути к этому моменту. Я рос в семье, принадлежащей к среднему классу и со скромным достатком в Уичито, штат Канзас. Мой старший брат и я были первыми в истории нашей семьи, получившими высшее образование. Мой отец был продавцом в оптовой компании, торгующей автомобильными запчастями. Он был убеждённым республиканцем и боготворил Дуайта Д.Эйзенхауэра; Франклин Д. Рузвельт был «проклятым диктатором», и мне было около десяти лет, когда я узнал, что первое имя Гарри Трумена – вовсе не «проклятый». Родственники со стороны матери были по большей части демократами, поэтому с самого раннего возраста двухпартийность я воспринимал как нормальное положение вещей. Мы с отцом часто говорили (спорили) о политике и событиях в мире.

Наша семья из четырёх человек была дружной, и моё детство и юность прошли в любящей, ласковой и счастливой домашней атмосфере. Мой отец был человеком непоколебимой честности, с большим сердцем, и, когда дело касалось людей (а не политиков), рассуждал без шор на глазах. С самого начала моей жизни он научил меня воспринимать людей по отдельности, в зависимости от их индивидуальных качеств, и никогда – как членов какой-либо группы. Это ведёт, говорил он, к ненависти и предрассудкам; это как раз то, что сделали нацисты. Он совершенно не терпел лжи, лицемерия, важничанья и безнравственного поведения. В церкви он, бывало, иногда указывал мне на важных людей, которые, по его мнению, не соответствовали принятым им стандартам характера. Моя мать, как это было принято в те дни, была домохозяйкой. Она очень любила нас с братом и была нашим якорем во всех отношениях. Когда я был мальчишкой, мои родители не раз говорили мне, что для меня нет недостижимых вершин, если я буду упорно трудиться, но также регулярно предостерегали меня, чтобы я никогда не испытывал чувства превосходства над кем-либо.

Моё детство в 1950-х годах в Канзасе было идиллическим, вращаясь вокруг семьи, школы, церкви и организации бойскаутов. Мы с братом были скаутами-орлами (бойскауты первой ступени – прим. перев.). Существовало несколько правил, на которых настаивали мои родители, и которых я придерживался, но в этих границах я пользовался абсолютной свободой бродить, исследовать и пробовать свои крылья. Мы с братом были рисковыми и слегка легкомысленными; и оба были знакомыми персонажами в приёмном отделении неотложной помощи. Я был ершистым, и когда дерзил матери, тут же вполне мог получить удар тыльной стороной руки по лицу, если отец находился в пределах слышимости. Моя мать была специалистом по использованию ивовых розог, которыми мне доставалось по голой заднице, если я плохо себя вёл. Самое худшее наказание полагалось за ложь. В тех сравнительно редких случаях, когда меня наказывали, я понимал, что заслужил это, хотя и чувствовал себя в то время подвергнутым гонениям.

Однако их надежды и наказания внушили мне понятие о последствиях и научили брать на себя ответственность за свои поступки.

Родители сформировали мой характер и, следовательно, мою жизнь. В тот день, по дороге в Сенат, я понял, что человеческие качества, которые они мне привили в те далёкие годы, привели меня к этому моменту и, забегая вперёд, – я знал, что эти качество будут испытываться, как никогда ранее.

Ранее мне приходилось трижды проходить слушания для утверждения. Первые, 1986 году, на пост заместителя директора ЦРУ, была прогулкой в парке и завершилась с единогласным результатом. Вторые, в начале 1987 года на пост директора ЦРУ, произошли в разгар скандала «Иран- Контрас», когда стало ясно, что Сенат меня не утвердит, когда так много вопросов о моей роли осталось без ответа, и я ретировался. Третьи, в 1991 году – опять на пост директора ЦРУ – были длительным и жёсткими, однако закончились моим утверждением, причём треть сенаторов голосовала против. Опыт подсказывал мне что, если я не провалю это испытание, то буду утверждён на посту министра обороны с очень большим запасом голосов. Газетная карикатура того времени прекрасно поймала настроения Сената (и прессы) в то время: на ней я изображён стоящим с поднятой правой рукой, приносящим присягу – «Я не являюсь и никогда не являлся Дональдом Рамсфельдом». Она была полезным и простым напоминанием, что при моём утверждении речь идёт не о том, кто я такой, а о том, кем я не являюсь. И ещё она говорила о том, насколько нездоровой стала атмосфера в Вашингтоне.

Сенатор от Вирджинии Джон Уорнер был председателем Комитета по делам вооружённых сил и, таким образом, председательствовал на слушаниях; главой парламентского меньшинства оказался Карл Левин от Мичигана. Эти двое поменялись местами пару недель назад в результате промежуточных выборов. Уорнер был моим старым приятелем, он меня и представлял – будучи сенатором штата, в котором я проживаю – на всех трёх предыдущих моих слушаниях. Я не очень хорошо был знаком с Левиным, и он голосовал против меня в 1991 году. Уорнер произнесёт вступительное слово, после него выступит Левин, а затем я буду «представлен» комитету двумя старыми друзьями – бывшим лидером парламентского большинства Бобом Доулом (Канзас) и бывшим сенатором и председателем Комитета по разведке Дэвидом Бореном, долгое время занимавшим пост президента Университета Оклахомы. Затем я должен буду выступить со вступительной речью.

Уорнер сразу же сосредоточился на Ираке. Он напомнил всем, что после своей последней поездки в Ирак (восьмой по счёту) он публично заявил, что «если за два-три месяца всё это (война в Ираке) не дало результатов, и если такой уровень насилия не взят под контроль, а правительство премьер-министра Малики не способно функционировать, то внутренней обязанностью нашего правительства является определить – не должны ли мы изменить курс?» Он процитировал генерала Петера Пэйса, председателя объединённого комитета начальников штабов, слова, сказанные им накануне, когда его спросили, побеждаем ли мы в Ираке – «Мы не побеждаем, но мы и не проигрываем». Уорнер одобрительно отозвался о различных анализах иракской стратегии, проводимых сейчас в администрации, и в этом контексте дал мне совет, как подходить к своей работе: «Я призываю Вас не подстраивать ваши советы, ваши личные мнения под сегодняшние и будущие оценки в этих дискуссиях о стратегии…Вам просто нужно быть бесстрашным – повторяю, бесстрашным – при выполнении Ваших должностных обязательств в качестве, цитирую, «главного помощника президента по всем вопросам, имеющим отношение к министерству обороны». Уорнер публично обозначил ослабление своей поддержки президента по Ираку.

Вступительное слово Левина содержало много критики в адрес администрации за её политику в Ираке, и в нём чётко прочитывалось, что он будет проведён в председатели комитета, и с ним в этом качестве я буду вынужден бороться, начиная с января:

«Если Роберт Гейтс будет утверждён на посту министра обороны, он столкнётся с грандиозной задачей подобрать что-то из осколков разрозненных политических решений и ошибочных приоритетов нескольких последних лет. В первую очередь, это означает обратиться к продолжающемуся кризису в Ираке. Ситуация в Ираке стабильно ухудшается, а не улучшается. Перед вторжением в Ирак мы не смогли спланировать обеспечение адекватных сил для оккупации страны, не удалось и планирование после завершения основных боевых действий. После того, как в 2003 году мы свергли Саддама Хусейна, мы бездумно распустили иракскую армию, а также закрыли доступ на будущие государственные должности десяткам тысяч низовых членов партии «Баас». Эти шаги способствовали последовавшему хаосу и насилию и оттолкнули значительную часть иракского населения. Нам до сих пор не удаётся обеспечить безопасность в стране и победить повстанцев. И нам не удалось разоружить вооружённые формирования и создать жизнеспособную армию или полицию. Нам не удалось восстановить экономическую инфраструктуру страны и обеспечить занятость большинству иракцев. Следующий министр обороны будет вынужден иметь дело с последствиями этих провалов».

Дальше Левин сказал мне, что Ирак – не единственная проблема, с которой я столкнусь. Он говорил о мятежном афганском Талибане; о непредсказуемой ядерной программе Северной Кореи; об Иране, активно стремящемся получить ядерное оружие; об армии и морской пехоте, нуждающимся в десятках миллиардов долларов на ремонт и замену вооружений; о снижающейся боеготовности наших неразвёрнутых сухопутных сил; о продолжающейся гонке военных программ, в которой мы можем отстать; о проблемах в семьях наших военных вследствие всё новых командировок; и о министерстве, «чей имидж омрачён жестоким обращением с заключёнными в Абу-Гейб, Гуантанамо и других местах».

Наконец, человек, с которым я должен был работать как с председателем комитета, сказал, что эффективность Министерства обороны снизилась из-за того, что во главе его было поставлено гражданское руководство, которое «слишком часто не приветствовало другие мнения, как со стороны наших высших военных, разведывательного сообщества, Госдепартамента, американских союзников, так и со стороны членов Конгресса от обеих политических партий. Новому министру обороны придётся хорошо потрудиться, чтобы залечить эти раны и заняться множеством проблем, с которыми сталкивается министерство и государство».

Помню, как сидя за свидетельским столом, я слушал эту панихиду и думал: «Какого лешего я тут делаю? Это же какой-то низкопробный балаган». Это был первый случай из многих и многих, когда я сидел за свидетельским столом и думал совсем не о том, о чём говорил.

Продолжение следует...

-----------------------------------------------------------------------

Источник